Ознакомительная версия.
Корабль выключил огни, когда мы вышли из внешнего поля. Я неожиданно оказалась в открытом космосе, передо мной распростерлась бездонная черная пропасть, а планета внизу была похожа на каплю воды, в которой светились точки огней Центральной и Южной Америки. Я смогла различить Сан-Хосе, Панаму, Боготу и Кито. Я оглянулась, но, даже зная, что корабль там, не могла отличить проецируемых им звезд от реальных.
Я это всегда делала и всегда ощущала укол сожаления, даже страха, зная, что покидаю нашу безопасную гавань… Но скоро я успокоилась и стала наслаждаться спуском через атмосферу в своем автомобиле. Корабль снова включил музыку, и заиграла «Серенада» группы Стива Миллера[10]. И попробуйте угадать, что случилось где-то над Атлантикой, наверное, у берегов Португалии, под строчку «Встает солнце и освещает все вокруг»?
Все, что я могу предложить вам, это снова посмотреть на какую-нибудь фотографию этой планеты – полутьма с мириадами разбросанных повсюду огней и рассветными лучами; больше мне добавить нечего. Мы падали быстро.
Машина приземлилась посреди старого угольного карьера на мрачноватом севере Франции неподалеку от Бетюна. К этому времени уже совсем рассвело. Поле вокруг машины схлопнулось, и под ней появились две маленькие платформы, отливавшие серебристой белизной в свете туманного утра. Они исчезли, тоже издав хлопок, когда корабль переместил их.
Я поехала в Париж. В Кенсингтоне у меня была машина поменьше – «фольксваген-гольф», и после нее я чувствовала себя в «вольво» как в танке. Корабль разговаривал со мной через терминал у меня в брошке – сообщал, каким маршрутом ехать в Париж, а потом провел меня по улицам к дому Линтера. Но все равно опыт оказался довольно болезненным, потому что весь город, казалось, участвует в каких-то гонках, а потому, добравшись наконец до дворика на бульваре Сен-Жермен, где у Линтера была квартира, и не застав его дома, я пришла в раздражение.
– Где он, черт его подери? – вопрошала я, стоя на площадке перед квартирой, уперев руки в бока и глядя на запертую дверь. День было солнечный, обещавший жару.
– Не знаю, – ответил корабль через брошку.
– Что? – Я в недоумении посмотрела на брошку.
– Дервли, уходя из дома, взял привычку оставлять терминал в квартире.
– Он… – Я не стала продолжать, несколько раз глубоко вдохнула, села на ступеньки и выключила терминал.
Что-то тут было не так. Линтер по-прежнему оставался в Париже, хотя это был лишь начальный пункт его командировки. Он должен был оставаться там не дольше, чем я – в Лондоне. Никто на корабле не видел его после нашего первого спуска: похоже, он больше не возвращался на корабль. Все остальные возвращались. Почему он продолжал оставаться здесь? О чем он думает, уходя из дома без терминала? Это был поступок сумасшедшего. А если бы с ним что-то случилось? Если бы его сбила машина? (Это казалось вполне вероятным, судя по манере езды парижан.) Или его покалечили бы в драке? И почему корабль воспринимал это как должное? Выходить из дома без терминала можно на каком-нибудь маленьком уютном орбиталище или на борту корабля. Но здесь? Это все равно что прогуливаться по джунглям без ружья… и если аборигены обходятся без всяких терминалов, его поведение не становилось менее безумным.
Я теперь была абсолютно уверена, что за этой моей поездкой в Париж стоит нечто большее, чем внушал мне корабль. Я попыталась выудить побольше информации из этого животного, но он продолжал изображать полное неведение, так что я сдалась и, оставив машину во дворе, пошла прогуляться.
Я пошла по бульвару Сен-Жермен до Сен-Мишеля, потом свернула к Сене. День стоял солнечный и теплый, в магазинах было полно народа, люди казались такими же космополитичными, как и в Лондоне, хотя в среднем одеты чуть более модно. Думаю, что поначалу я была разочарована – особых различий между двумя городами не было. Те же продукты, те же вывески: «Мерседес-Бенц», «Вестингауз», «Американ Экспресс», «Де Бирс» и так далее… но постепенно я стала ощущать подлинно живую душу города. Частица Парижа Генри Миллера (предыдущим вечером я перелистала оба «Тропика», а сегодня утром пересекла их) сохранилась, хотя с годами город и стал поспокойнее.
То была другая смесь, иная комбинация тех же ингредиентов: традиционное, коммерческое, националистическое… Мне нравился этот язык. Я могла немного изъясняться, но очень неважно (корабль убедил меня, что я говорю по-французски с ужасным акцентом), и более-менее понимала вывески и рекламу… но в обычной речи разбирала одно слово из десяти. Язык в устах этих парижан был как музыка, единый, непрерывный поток звука.
С другой стороны, местные жители, казалось, не хотели пользоваться другим языком, кроме своего собственного, даже если технически это не представляло для них труда. Похоже, парижан, готовых и способных говорить по-английски, было даже меньше, чем лондонцев, в такой же мере расположенных говорить по-французски. Возможно, постимперский синдром.
Я стояла в тени Нотр-Дама и напрягала мозги, вглядываясь в унылое нагромождение резьбы на коричневом фасаде (внутрь я не пошла – от соборов меня уже тошнило, и к этому времени даже мой интерес к замкам стал спадать). Корабль хотел, чтобы я поговорила с Линтером: я не понимала зачем, а он не хотел объяснять. Никто его не видел, никто не смог с ним связаться, и никто не получил от него ни одного послания за все время его пребывания на Земле. Что с ним случилось? И что я должна была с этим делать?
Я прошлась по берегу Сены, поглядывая на сгрудившиеся вокруг меня здания и размышляя.
Я помню запах жареного кофе (кофе в это время подскочил в цене; ох уж эти земляне с их потребительским бумом!), помню солнечные зайчики, запрыгавшие по мостовым, когда маленькие человечки принимались мыть из шлангов тротуары. Укладывая старое тряпье у поребрика, они направляли воду по нужным им маршрутам.
Пусть мои размышления и оставались бесплодными, но находиться здесь было просто замечательно; этот город был другим, и он заставлял тебя радоваться жизни.
Я незаметно дошла до западной стрелки острова Сите, хотя собиралась направиться к Центру Помпиду, а оттуда повернуть назад и перейти на левый берег по мосту Искусств. В конце острова был маленький треугольный скверик: что-то вроде корабельного носа, рассекающего сточные воды грязной старой Сены.
Я зашла в сквер, держа руки в карманах, просто прогуливаясь, и обнаружила там странно узкие и строгие – почти угрожающие – ступеньки, ведущие вниз среди блоков из грубых белых камней. Я помедлила, а потом направилась вниз – как мне думалось, к реке. Вскоре я оказалась в закрытом дворике; единственный другой выход, который я видела, вел еще ниже к воде, но путь к нему преграждала конструкция из черной стали, похожая на надолб. Мне стало не по себе. В строгой геометрии этого места что-то вызывало чувство угрозы, ощущение собственной малости, уязвимости; громады белого камня наводили на мысль о хрупкости человеческих костей. Видимо, кроме меня, здесь никого не было. Я с осторожностью и любопытством ступила на темную, узкую дорожку, ведущую назад, в залитый солнцем сквер.
Это был мемориал, посвященный депортации.
Я помню ряды крохотных огоньков – тысячи и тысячи – в зарешеченном туннеле, воссозданные камеры, четко вычеканенные слова… Но я пребывала в некой прострации. Уже прошло почти сто лет, но я все еще ощущаю холод этого места. Я произношу эти слова, а по спине у меня пробегает холодок; я правлю их на экране, и кожа у меня на руках, щиколотках и боках натягивается.
Все это не утратило силу с течением времени, хотя подробности увиденного уже через несколько часов стерлись из памяти; они остаются нечеткими, как тогда, и будут такими до моей смерти.
3.2. Еще одна жертва местной нравственности
Я вышла ошарашенная. Тогда я была зла на них. Зла за то, что они застали меня врасплох, тронули вот так за живое. Конечно, я была зла на их глупость, их маниакальное варварство, их бездумную, животную покорность, их ужасающую жестокость – все, о чем говорил мемориал… Но больше всего поразило меня, что эти люди могут создавать вещи, так красноречиво говорящие об их собственных страшных поступках, что они могут творить произведения, так по-человечески кричащие об их собственной бесчеловечности. Я, столько прочтя и просмотрев о них, не думала, что они способны на такое, а сюрпризов я не люблю.
Я оставила этот островок и пошла по правому берегу в сторону Лувра, побродила по его залам и галереям, смотрела, но не видела, пытаясь успокоиться. Я секретировала немного спокоина[11] и, когда вышла к Моне Лизе, уже вполне владела собой. Джоконда меня разочаровала; слишком маленькая, бурая и окруженная людьми, вспышками, охранниками. Дама безмятежно улыбалась за своим толстым стеклом.
Ознакомительная версия.
