визите. И хоть из-за их суеты мне не удалось рассмотреть того, кто лежал на софе и чья нога всё время конвульсивно подергивалась, меня охватило гнетущее подозрение, что я знаю, чья это нога.
Прошло немало времени, когда я наконец отбросил последние сомнения. Решено значит решено. Брошу шашку прямо в закрытое окно. Звон стекла, рассуждал я, создаст еще большую неразбериху, и на этом тревожном фоне поступок моего друга при удачном стечении обстоятельств будет смотреться только выгоднее. Я вдруг страшно занервничал, потому что, будучи образцом законопослушности, никогда не совершал даже мелких проступков в отношении порядка. Рука с шашкой отказывалась начинать замах, я бесконечно озирался, хотя уже почти стемнело и никого поблизости не было. Продолжая оглядываться и почти не целясь в сторону окна, я кое-как заставил себя сделать бросок. Удивительно, как я не промахнулся. Еще удивительнее то, что шашка так и не влетела внутрь.
Оказывается, решительный Холмс и не думал сдаваться. Дождавшись, когда ноги у него окрепли и перестали дрожать, он, вопреки восклицаниям встревоженной мисс Адлер, что, мол, надо бы еще полежать, осторожно доковылял до окна, чтобы подышать немного свежим воздухом и прийти в себя. Когда он отворил створку, шашка ударила его в лоб и отскочила наружу, шлепнувшись в клумбу с нетронутыми розами. Я не дождался, чтобы посмотреть, дымится ли она, и слово «Пожар!» уже кричать не стал. Откровенно говоря, я даже забыл поджечь ее, благодаря чему лоб Холмса избежал ожогов, на нем осталась только небольшая и не очень глубокая зарубка от рассечения. Но тогда я, разумеется, не вспомнил о своем упущении, однако интуиция подсказала мне, что в этот вечер всё как-то не очень хорошо и в точности получается. Поэтому я предпочел больше не рисковать. Резвым бегом переполненного надеждами любителя приключений я направился в нашу квартиру на Бейкер-стрит и стал там дожидаться известий.
Холмс появился через два дня и рассказал, что всё это время пролежал в этом замечательном доме, полном добрых людей. И пробыл бы еще дольше, если б душевная мисс Адлер не застала его случайно за перетряхиванием содержимого ее бюро. Девушка очень опечалилась и призналась Холмсу, что, ухаживая за ним, успела проникнуться к нему глубокой сердечной симпатией. Холмс объяснил ей, что та дубина, прилетевшая в окно, представляла собой в общем-то нешуточную угрозу даже в незажженном виде, и мисс Адлер пришла в восторг от того, как ловко мой друг точным движением головы спас ее дом от пожара. Это был первый пример беспримерного мужества, представший перед ее глазами. До того она только читала о подобном в романтических книжках и не слишком верила, что способный на подвиги герой может заглянуть в ее жизнь. Тем более не верила, что такой герой может заглянуть в ее личные вещи, рыться в них. Это ее так огорчило, что она потребовала объяснений. Холмс просто и с достоинством заявил ей в ответ, что он не грязный вор, а уважаемый частный детектив, честно выполняющий свою работу. Напомнив девушке о ее чувствах к нему, он попросил не марать и не растаптывать их, то есть обойтись без вызова полиции, и тотчас покинул дом.
Когда через неделю хирург снял с головы Холмса повязку, ничто больше не напоминало нам об этих событиях. Единственное, пришлось вернуть заказчику задаток за невыполненное поручение. Но кто-то прознал об этой истории и почему-то подал ее в совершенно измененном виде, еще и выставив меня рассказчиком выгодной для нас небылицы. Я не знал, что и подумать, и в растерянности перечитывал «Скандал в Богемии».
Холмс тем временем набросился на свой завтрак с жадностью, в которой голод состязался с возбуждением от свалившейся на нас удачи.
– Лестрейд лопнет от злости! Уже ради одного этого стоило ввязаться в вашу авантюру. Славный день. Я верю, Ватсон, что это хорошее предзнаменование. Увидите, нас ждут великие дела! Вы разбудили во мне Холмса, какого еще не знали.
Пребывая в смятении и так и не придумав, как убедительнее поприветствовать это пробуждение, я сослался на головную боль и, с трудом переставляя ватные ноги, поднялся к себе.
Глава третья. Все проблемы в голове, тем более если она рыжая
Из записей инспектора Лестрейда
9 августа 1891 г.
Некогда жирные щеки побледнели и отвисли. Лицо, перенесшее лишения, тем не менее сохраняло некоторые основополагающие черты присущей внешности. Передо мной душераздирающее зрелище, превзойти которое в его трагизме суждено не многим воплощениям страдания. Джабез Уилсон – не то чтобы толстяк, но явный любитель вкусно и плотно поесть, еще недавно благополучно упитанный, а теперь волей жестокой судьбы принужденный к длительному воздержанию от пищи. В состоянии истощения и обморока он был доставлен в госпиталь, где мне не сразу удалось уговорить врача позволить беседу с единственным пока свидетелем по делу, которое газетчики, едва только станет об этом известно, в своей крикливой манере несомненно нарекут «ограблением уходящего века».
Конечно, из гуманных соображений стоило бы дать ему время прийти в себя, но сейчас время – непозволительная роскошь. Да и роль этого несчастного нуждается в прояснении, так что судить о его непричастности пока рано.
Три часа назад в кобургском отделении «Си Эс банка» была обнаружена пропажа крупной суммы. Тридцать тысяч французских наполеондоров исчезли через дыру в полу подземного хранилища, аккуратно прикрытую придвинутой на место плитой. По счастливой случайности (если так можно выразиться в подобной ситуации) в выходной день возникла срочная необходимость попасть в хранилище, иначе исчезновение обнаружили бы только в понедельник, на что, конечно же, делался расчет. Мистер Мерриуэзер, нервический господин, возглавляющий пострадавший филиал, не нашел ничего лучше, как призвать на помощь сразу обе конкурирующие фирмы – полицию Сити и Скотленд-Ярд. Наши соперники, у которых банк располагался практически под носом, прибыли раньше нас и первым делом ринулись в хранилище. Мы застали их уже на выходе изрядно озадаченными. Встреча прошла под знаком сдерживаемого неприязненного недоумения инспектора Джилларда, олицетворяющего собой силы Сити, возможно лучшие. Он решительно не понимал, что мы делаем на его территории. Признаться, я тоже, и осознание нашего двусмысленного положения принуждало меня помалкивать, пока немалая часть энергии и невымышленных способностей Джилларда отвлекалась на болезненную ревность в наш адрес. Последний шанс разрядить воинственную атмосферу был упущен, когда Джиллард категорически отказался объединить усилия и сформировать единое следствие, настояв при этом еще и на своем преимуществе во всех смежных аспектах, где неизбежно пришлось бы делить или совмещать полномочия. Первым примененным на деле стало его право первоочередности в проведении
