С войны еще не люблю.
— Если привязывают, значит, буянишь, — свел я брови. — Но ты не бзди, то есть, не волнуйтесь, гражданин, не буду тебя в медвытрезвитель определять, если скажешь, где самогон купить можно.
— Самогон? А ты меня не выдашь?
— Тайна следствия, отец. Говори, где точка.
— Не скажешь, что Егорыч разболтал?
— Не знаю никакого Егорыча.
— Дык я это…
— Вот и говорю. Что не знаю и не встречал, — многозначительно улыбнулся я.
— А-а… Дык тогда смотри… Пойдешь за проулок, там столб треугольником — собачьи ворота, возле него направо и…
Объяснял он мне долго, то ли я непонятливый, то ли «навигатор» нетрезв, но в конце концов мы поняли друг друга, и, сказав себе мысленно «маршрут построен», я направился к бабе Зине. Местной торговке самогоном.
Мухтар вышагивал чинно, благородно, местные шавки лишь из-за досок изгородей гавкали на нас, и то когда мы уже оказывались к ним спиной. Граждане с интересом выглядывали из-за занавесок, не таясь, только что платочком не махали. В этой части города, все как в деревне. И развлечения те же, самое интересное и распространенное — это смотреть в окошко, кто да с кем куда идет.
Вот и нужный дом.
— Хозяйка! — позвал я и отпер калитку, что была по пояс.
Вошли. Постучал в окошко со двора. За стеклом выросла бабулька. Сделала круглые, что блюдца, глаза и — нырк обратно в темноту за шторку. Я снова постучал.
Вышла, охает…
— Баб Зина, — улыбался я, как дядя Стёпа, — ты не трясись, меня твои самогонные дела не интересуют. Я не с протоколом пришел.
— Нету самогона, не варю, — лепетала старушка. — Не продаю.
Эк вас власть запугала. Самогоноварение пока вне закона, даже уголовка за нее потом будет. Но я-то знаю, что на пустом месте все это.
— Аппарат у тебя во времянке, — ткнул я пальцем в бревенчатое строение. — Бутыли за баней, в ларе.
— Откель знаешь? — испуганно щурилась старушка.
— Собака у меня больно научена все унюхивать. Служебная порода, особая. Способна распознать запах тридцати мужиков, десяти вин, трех сортов водки, ну и сивуху на раз-два чует, а ты говоришь, самогон. Унюхает — и мне сообщает. Так что отпираться бесполезно, да, Мухтар?
Я глянул на пса, незаметно поддернув за поводок. Тот будто понял меня, или просто имя свое услышал.
— Гав! — ответил он мне, а хозяйка перекрестилась.
— А чаво надо? Коль не протокол стряпать пришел?
— Ложки серебряные тебе сегодня приносили, мать… Вернуть бы надо.
— Ась? Чего говоришь? — баба Зина вдруг неожиданно превратилась в тугую на ухо.
— Ложки, говорю, верните, и миром разойдемся. Ворованные эти ложки, дело уголовное возбуждается. А иначе, как говорится, дорога дальняя да в казенный дом, — для пущей наглядности я показал решетку пальцами, и старушка сразу стала слышать хорошо.
Я не собирался угрожать бабушке, но объяснил последствия, мне ли о них не знать.
— Верну ложки, будь они неладны! Не воровка я, сынок, мне их на самогон обменяли, ох-хо-хо… убытки теперича.
— Баба Зина, неси ложки, а убытков не будет, это я тебе как советский милиционер обещаю. Что-нибудь придумаю.
— Как же не будет? Мне эти ложки за долг отданы были. Я ведь в долг наливала, целый год отпускала под честное слово, думала потом разом все на ремонт пустить, забор хотела поправить, — старушка грустно взглянула на покосившуюся изгородь, — да крышу перекрыть… И вот беда, отворяйте ворота. Ложки ворованные, оказывается. А кто долг мне вернет?
— Материал у тебя есть? Чем крышу крыть и забор латать, уже обзавелась? Или покупать надо?
— Шифер и доски — вон, за сараюшкой сложены. Мужиков хотела нанять… Деньги для этого и нужны были, — грустно вздохнула баба Зина. — За бутылку сейчас никто работать не хочет.
— Неси серебро, потом разберемся с твоими проблемами. Я же пообещал.
Баба Зина сходила в избу и принесла сверток. Я развернул тряпицу и кроме пресловутых ложек там обнаружил еще и вилки из потемневшего серебра с витиеватым орнаментом. Старинные приборы, наверное, дорого стоят, а их вот так вот на самогон обменяли. Это ж сколько надо выпить за год…
Вернулся я к дому потерпевшей, там уже следак закончил писанину, а Трубецкой по автомобильной рации пытался докричаться до дежурки.
Потерпевшая и её сынок стояли во дворе, будто провожающие на вокзале.
— Петруша, — окликнул я. — Друг, скажи. У тебя ходка погашена?
— Чего? — лицо его вытянулось, он никак не ожидал такого от меня вопроса. Не оперативник я и даже не участковый, а так, собаковод милицейский.
— Я говорю, готовься к новой ходке. Мухтар коробку понюхал и не в «Промтехнику» повел, а прямиком к бабе Зине притащил меня, она сказала, что ты ложки ей сдал. На самогон обменял.
— Брешет старая, не брал я… Ты же сам видел тех, начальник, за кем я бежал. Большой и маленький. Ну, с кепкой один еще.
— Придумал я их, Петруша, не видел я никого, и кепку придумал, а ты повелся. Нехорошо мать обманывать… и милицию!
— Ах ты, сволочь! — набросилась сердобольная матушка на нерадивого сынка. — Ах ты, паскуда! Это же наше все было!
Сняла галошу и как давай лупить его по загривку резиновой, с красной стелькой обувкой.
— Маман, больно! Ай, маман, я все верну!
— Не надо ничего возвращать, — я протянул женщине сверток. Та заохала и прослезилась, на этот раз по-настоящему.
— Спасибо, родненький, спасибо, — казалось, вот-вот кинется руки целовать.
Непривычный я к таким благодарностям, даже на всякий случай сделал пару шагов назад.
— Я так понимаю, заявление вы заберете? — невозмутимо спросил следак потерпевшую.
Всё слышал и ухом не повёл, стоял и не отсвечивал.
— Конечно, неужто на родного сына писать буду? — всплеснула руками с калошей та. — Да где это видано?
— И такое в нашей практике бывает, — зачем-то стал переубеждать ее следак, а моя уверенность в его странности только крепла. — Вы подумайте, опять же, жилплощадь освободится.
— Нет, нет! Отдайте мне заявление, пожалуйста, я изорву его.
А у меня созрел план.
Я подошел к усатику и выхватил из рук заявление, которое он уже
