говорю я по внутренней связи.
— Хорошо. Точно вывел, — спокойно ответил Гена.
Представляю, какие у него нервы стальные должны быть, чтоб в такой момент не вырвать ручку управления самолётом из рук своего подопечного. Значит, есть запас в случае возникновения ошибки проверяемого.
— Давай виражи. Крен 30°, 45°, 60°, — сказал Гена.
Это не так уж и сложно. В отличие от новых горок и пикирований. И каждый элемент должен быть выполнен как полагается, иначе первое впечатление про тебя будет не самым хорошим.
— Гордый, 451й, в зоне работу закончил. Заход с конвейера, — доложил я и мне дали условия захода на посадку.
Гена по-прежнему не открывал шторку. И от этого было уже совсем неуютно. Зайти на посадку — не проблема. Что он мне ещё приготовил за вводную.
— Гордый, 451й, на втором, 600, заход, — доложил я перед разворотом на посадочный курс.
Пока всё идёт к тому, что это будет мой самый чистый полёт со времён училища. Давно я так ровно не держал параметры полёта. Ещё и под шторкой.
— 451й, удаление 12, на курсе, режим, — разрешил мне снижение руководитель зоны посадки.
И вот тут началось самое интересное. Я почувствовал, что ручка самолёта резко ушла в сторону. Даже начал сопротивляться этому в первое же мгновение подобного отклонения. Оказалось, что это ещё одна часть испытания.
— Не сопротивляйся. Сейчас будешь выводить сам, — сказал Гена и я ослабил давление на ручку управления.
Так я оказался в километре от линии посадочного курса. Ещё и руководитель зоны посадки ничего не говорит. Тоже часть экзамена?
— Работай, — сказал Гена и я начал исправлять положение.
В случае такого большого отклонения «посадка» должна меня информировать о дальности чаще. Но в данном случае он, как я понял, дальность подсказывать не собирается. Только в установленной точке — 6 км, затем 3,2, 1. Проблема в том, что если не войду в зону допустимых отклонений до дальнего привода, а это удаление 4 километра, меня отправят на второй круг. Как и положено.
Установил допустимый крен и резко начал исправлять отклонение по курсу. По моим ощущениям, я должен быть уже на удалении 8.
На курсовом приборе стрелка компаса АРК показывает сильно левее курсозадатчика. А мне нужно, чтобы они совпали. Ещё и снижаться нужно не забывать во время такой «змейки» по направлению.
— 451й, удаление 6, к дальнему, контроль выпуска шасси, механизации.
— Выпущено, 300, — ответил я руководителю зоны посадки.
Стрелка АРК качнулась в сторону курсозадатчика. Плавно я повернулся на нужный курс и взял поправку на ветер.
— 451й, дальний, 200, к посадке готов, конвейер, — доложил я, услышав спасительный сигнал момента пролёта над приводом в наушниках.
— Посадка, конвейер разрешил, — ответил мне руководитель полётами.
Шторка ещё закрыта. Гена должен открыть её только после ближнего привода. На курсовой системе у меня всё совпадает с точным заходом на посадку. Скорость снижения и поступательная соответствуют посадочным.
— Ближний, контроль высоты, скорости, — произносит в эфир «посадка».
Параметры проверил, но я опять в закрытой кабине. Сколько можно тянуть? Высота 50… 40… 30… Да уже не открывай, Гена! И так сяду.
— Открываю, — радостно говорит мой инструктор, и вот она, будто бесконечная, полоса Равенского.
Спокойно выровнял самолёт, «подобрал» обороты. Аккуратно касаюсь основными стойками полосы и, опустив нос, добавляю оборотов.
— Конвейер, — доложил я, и теперь уже мне никто шторку не закрывает.
— Неплохо. А теперь, можешь полюбоваться окрестностями Циолковска, — сказал мне Гена по внутренней связи.
Быстро выполнил полёт по кругу и, выполнил ещё один конвейер. И только потом, мы с Геной зашли уже с посадкой.
После заруливания, Геннадий долго со мной беседовал. Расспрашивал, что заметил в полёте, а что упустил.
— Очень важная часть в работе испытателя — наблюдение. Ты должен всё видеть, запоминать, анализировать, — сказал инструктор, доставая из чёрной папки, которую он оставил техникам небольшой листок. — Это тебе.
На бумаге были напечатаны несколько тезисов. Больше похоже на план сочинения или рассказа.
— План отчёта о полёте, — прочитал я заголовок.
— Да. Сегодня вечером сдаёшь заму начальника школы по научно-методической работе написанный тобой отчёт об этом полёте по вот этому плану.
Я быстро пробежался по основным пунктам и утвердительно кивнул.
— Ничего сложного, — сказал я и сложил вдвое листок, собираясь положить его в нагрудный карман, промокшего от пота, комбинезона.
— Раз ничего сложного, то листок мне верни, — улыбнулся Геннадий.
Ну, это уже слишком! Я просил по-честному, но не до такой же степени.
— Гена, а это обязательно? Давай вечером тебе и отдам, — улыбнулся я.
— Сам же сказал, что по-честному. Тем более, этот план старый. Сейчас у «зама по науке» другие требования. Не поможет, — цокнул языком инструктор.
И, конечно, никто этих требований не знает. Так вот и пришлось мне применять всё своё творческие и аналитическое мышление для написания отчёта.
Тяжелее всего пришлось парням из троицы «человек». У них, видимо, творчество всё ушло в другое русло.
— Вот почему бы не написать отчёт о проделанной работе с местным населением, — мечтательно закатывал глаза Ломакин. — Я тут на аттракционах в Центральном парке катался…
Почему мне кажется, что дух Марика живёт сразу в трёх этих балагурах? Одного только рассказа про их посиделки в кафе «Малышок» хватило бы на целую папку отчётов. Как они умудрились в этом месте ещё и с незамужними девушками познакомиться, ума не приложу.
Циолковск — городок маленький и с выбором невест у ребят будут проблемы.
— Серый, а ты чего не с нами? Пошли сегодня в «Клетку», — начал мне предлагать пойти на танцплощадку в городской парк Ломакин.
— Спасибо, мужики. Подумаю, — ответил я и продолжил писать «сочинение» для заместителя начальника школы.
— Совсем так зачахнешь. Или ты уже безнадёжно женат? — улыбнулся Век.
— До этого далеко. Но она у меня хорошенькая, — сказал я, и кто-то на задних рядах присвистнул.
Кто бы это мог быть? Естественно, Коля Морозов, который сегодня блистал на полётах. По крайней мере, он сам так сказал.
— Хвалишься, Родин? — посмеялся Морозов.
— Горжусь. Ты бы не гордился своей любимой девушкой? — спросил я.
— Пускай она мной гордится. Замуж за меня выйдет и детей родит. И они будут гордиться. А потом внуки… — начал рассказывать о своих планах Морозов.
— О, Колян! Это у тебя далекоидущие планы на повышение демографии, — сказал я, поворачиваясь к нему.
— У меня хороший генофонд. Любая от такого захочет иметь детей, — продолжил гордиться собой Морозов.
По классу прокатилась волна ироничного вздоха. Как же этот Коля себя любит!
— И что ты будешь делать, когда будет столько таких же классных ребят, как и ты? Перестанешь быть уникальным, — ответил я ему.
Морозов почесал затылок и вернулся к своему отчёту.
Вечером каждого на индивидуальную беседу вызывал зам. по научно-методической работе Василий Филиппович.
Когда дошла очередь до меня, из кабинета как раз вышел Ломакин.
— Ну как? — спросил я.
— Сказал идти русский язык учить, — махнул своим листком дальневосточник. — Из-за пары ошибок сказал заново писать. Ума не приложу зачем.
Мне секунда понадобилась, чтобы понять насколько зам. по науке прав. Ломакину надо начинать учиться в другой школе — общеобразовательной, а не в испытателях.
— Я сейчас схожу на беседу и помогу тебе. А то опять в слове «крен» сделаешь две ошибки, — ответил я Ломакину и вернул листок.
— Это ж какие там ошибки, Серый? — удивился он.
— Во-первых, на конце никакой буквы «Т» не пишется. А во-вторых, буква «Х» явно лишняя в начале этого слова, — похлопал я его по плечу и постучался в большую коричневую дверь.
Из кабинета прозвучало что-то между «заходи» и «открыто». Войдя в помещение, я оказался перед тем самым замом начальника школы Василием Филипповичем Крымовым.
Кабинет у него не самый большой в этой школе. Зато очень качественно играет Юрий Антонов из японского магнитофона. Догадываюсь, откуда такой Шарп себе достал Крымов. Я там тоже был.
— Фамилия? — спросил он, собираясь записать меня в журнал раскрытый на столе.
— Старший лейтенант Родин.
— Да-да, помню. В Афганистане был, когда ты участвовал в полётах на МиГ-21–81, — ответил Крымов и протянул мне руку, которую я пожал. — Пожелали стать испытателем?
— Да. Можно сказать, что это и есть мечта, — сказал я.
«Мечта сбывается! И не сбывается!» — заиграл припев, пожалуй, самой знаменитой песни Антонова.
Крымов улыбнулся и встал из-за стола, сложив руки на спине.
