Ознакомительная версия.
Вот уж спасибо, злилась про себя девушка, кусая вышитый левкоями край платочка. Чтобы меня каждую ночь водили к нему в спальню четыре хихикающие рабыни, а он бы елозил у меня меж бедер, постанывая и слюнявя мне ухо, а потом, дергая толстым задом, изливал семя, отворачивался и с храпом засыпал. Ну или ставил меня колени и на локти и входил сзади, молотя айром и дергая обеими руками за проклятый пояс — "крепче держи поводья!", так напутствовали мужчин Бени Умейя, провожая в спальню к наложнице. А потом, думала Айша, он бы пожаловал меня золотым замком между ног — чтобы с удовлетворением просовывать палец и нащупывать "ключи от рая" под шальварами после каждой отлучки. Вот счастье женщины Бени Умейя! Недаром ибн Хазм в своем трактате "Опровержение опровержений" писал: "Женщины Аш-Шарийа пребывают в плачевном состоянии, и мы сами довели их до этого. Мы заперли их в харимах и ограничили их разум и души делами рождения детей и их вскармливания. Вот почему теперь они представляют собой жалкое зрелище — ущербные интеллектом, не способные толком выражать свои мысли, они даже не смогут сами себя прокормить, если лишатся господина. И в этом причина запустения и нищеты наших земель, ибо число женщин вдвое превышает в них число мужчин, и эти женщины не приспособлены ни к какому полезному ремеслу". Впрочем, братец, светлейший эмир Исбильи Абд-аль-Азиз, не знал, кто такой ибн Хазм.
За спиной раздались тяжелые шаги и шелест семи слоев шелка. С тяжелым вздохом аль-Ханса опустилась на подушки — на шестом десятке ее стал мучить ревматизм — и стала разматывать парадный хиджаб небесно-голубого шелка. Рабыни кинулись к ней на помощь — откалывать бриллиантовые заколки под подбородком и надо лбом, развязывать шелковые шнуры у талии и под грудью. Аль-Ханса сердито их оттолкнула и, звеня браслетами, похлопала в ладоши — убирайтесь, мол.
Девушки в испуге шарахнулись аж на два шага и забились за колонну мирадора, у которой только что сплетничали и строили козни завистливые невольницы.
— Город окружен, — тихо сказала аль-Ханса дочери.
— Дорога на Гарнату перекрыта? — быстро спросила Айша.
— Увы, да, — мать мрачно кивнула головой.
Нахмурившись, аль-Ханса вынула длинные шпильки и позволила длинным, еще тяжелым косам, упасть на плечи и на спину. В последние месяцы в матушкиных волосах прибавилось седины, с горечью подумала Айша.
Кто бы мог подумать: вот так, на склоне лет, лишиться всего — супруга, дома, власти, родичей, даже самой безопасности и мира над головой. Она, Айша, еще молода — но каково ее матери? Аль-Ханса вынесла страшную неделю бегства из Куртубы безропотно, хотя им пришлось раздать погонщикам и бедуинам почти все драгоценности, меняя верблюдов. Они даже не останавливались отдохнуть в карван-сараях: Айше всюду чудились ощупывающие, злые взгляды людей из Басры. В Вад-аль-Асте они, уступая просьбам младшей единокровной сестры, остановились в доме одного купца, вольноотпущенника Омара: у одиннадцатилетней девочки начались месячные, а Айша знала, что у Шурейры они протекают тяжело и болезненно. Таруб, мать девочки, тоже чувствовала себя неважно. Трястись в паланкине на спине верблюда, да еще и по горным тропам, обеим женщинам было невмоготу. Айша до сих пор проклинала себя за мягкосердечие: теперь об участи сестренки, тети Таруб и троих рабынь она могла лишь догадываться. И молиться, чтобы басрийцы оценили происхождение и воспитание женщин и продали их в хороший харим. Сейчас бы их всех везли в хурджинах, со скрученными руками и с кляпами во рту — если бы не хорошее ночное зрение Айши. Она подскочила тогда на подушках, словно что-то ее толкнуло, и отодвинула циновку, закрывавшую выход в сад — а среди жасминовых кустов уже крались мужские тени. Шурейра не смогла бежать быстро, бедняжка, а мать и верные служанки ее не бросили. Когда верблюды быстрой иноходью уже уносили их от дома предателя, Айша слышала, как рыдает в своем паланкине Аль-Ханса, призывая Всевышнего сжалиться над молодой наложницей и ее бедной дочкой. А в ушах у нее стояли крики сестры: "помогите! Айша! Мама-аа! Помогите!" А потом крики оборвались — видимо, Шурейре зажали рот. Айша поклялась, что потом разыщет сестру и тетю Таруб во что бы то ни стало. Сестру — и купца. Купца кастрирует, причем прикажет «сбрить» все, а его толстуху-жену и всех четверых детей отправит на рабский рынок. Предатель.
Мать тяжело вздохнула за ее спиной:
— Говорят, что вчера вернулся… этот.
Аль-Ханса никогда не называла самийа по имени.
— Значит, скоро они начнут штурм, — мрачно отозвалась Айша.
— Да, — не менее мрачно согласилась с ней пожилая женщина.
— Что с дорогой на Малаку? — нахмурилась девушка.
— А вот ее только патрулируют, — отозвалась Аль-Ханса. — Кому из Бени Умейя придет в голову бежать в земли Сегри?
— Нам нужно покинуть город не позднее завтрашней ночи, — очень тихо сказала Айша и взяла маму за руку.
Аль-Ханса ахнула:
— Доченька… да как же мы?..
— Исбилья падет, — еще тише сказала девушка. — Аль-Мерайа пала, падет и Исбилья.
Она не отрывала взгляда от спин красных рыбищ, медленно проплывающих в толще зеленой воды. Мать пригнулась к ее плечу и еле слышно выдохнула:
— Но… На совете сказали, что город держится и что нерегиль — да будет он навечно проклят Всевышним! — вернулся раненый и опозоренный, халиф приказал его высечь… Откуда ты знаешь?..
В ее шепоте звучал страх. Страх перед будущим — но и страх перед ней, Айшой. Ее предчувствий боялись все — потому что Айша умела видеть будущее. Настоящее будущее. Будущее, которое всегда сбывалось. И чужое прошлое тоже не было для нее тайной. Зейнаб, вторая жена отца, в лицо звала ее ведьмой.
На вопрос матери не было ответа — как можно объяснить это человеку, который ни разу не чувствовал резкой головной боли от блика света на воде — от высверка драгоценного камня в свете свечи — от солнечного зайчика, пойманного братишкой в зеркало — и страшного потока цветов и образов, врывающегося в разум вслед за бликом. Как объяснить это человеку, ни разу не просыпавшемуся из одного кошмара в другой, когда ты думаешь, что наконец-то проснулся, но на тебя из сумеречного тумана снова выходит она — бледная черноволосая женщина то ли в белом платье, то ли с белыми длинными крыльями. Про женщину Айша не рассказывала никому — даже матери. И молчала в ответ на суматошные вопросы мамы и кормилицы: что тебе снилось, доченька, что ты так кричала? Плохой сон? Очень плохой сон, мама. Мертвая женщина подходила совсем близко и грозила длинным белым пальцем — молчи, мол. И улыбалась бледными бескровными губами — и тогда Айша видела, что рот у нее забит землей, а из уголка губ течет кровь и капает, капает на белое оперение…
Вчера ночью женщина показала ей пожар на холме: пылали предместья какого-то города — и высокая аль-кассаба на обрывистом склоне. Ее-то Айша и узнала: зубцы громадных, слитых в единый мощный массив башен Аль-Мерайа ни с чем нельзя было перепутать. Изгибающаяся вдоль обрыва стена между восьмиугольником Птичника и высоченной башней Свечки разгораживала две стены пламени — горела крепость, горела медина. В черных полукруглых проемах галерей на самом верху метались люди — и бросались вниз, один за другим прыгали вниз, на срывающиеся страшной кручей, поросшие соснами скалы, — люди не хотели гореть заживо и умирали изломанные, растерзанные, расплющенные на окровавленном камне.
— Айша, я так не могу… Я не знаю, кому верить!..
— Спроси у Гассана, — бесцветным голосом откликнулась она.
Кравчий Абд-аль-Вахида, смазливый мальчишка, с которым эмир уединялся после каждой утренней попойки, за изумруд или сапфир мог рассказать все — и кому эмир сегодня ночью раздвинул ноги, и какие вести Абд-аль-Вахиду приносили тайные гонцы и осведомители. Говорили, что у эмира много странностей, и среди них есть одна большая — пристрастие ласкать гулямов в присутствии других мужчин. Так что Гассан если и не видел — во время таких приемов ему частенько приходилось стоять на четвереньках, со спущенными шальварами и с уткнутой в подушки головой, — то уж слышал абсолютно все, что подданные эмира имели сказать своему господину.
Айша сняла с запястья старинный тяжелый браслет с эмалевыми медальонами — белые цапли Абер Тароги среди зеленых метелок камыша — и протянула матери. Та отшатнулась:
— Я не могу! Это подарок твоего отца!
Девушка упрямо мотнула головой:
— За меньшее, чем за семейную драгоценность ибн Имранов, Гассан не разговорится. У нас больше не осталось ничего по настоящему ценного, мама.
Аль-Ханса всхлипнула, но быстро взяла браслет и увязала его в платок.
…Ко второй страже она вернулась. Со стоном плюхнулась на подушку и прошипела:
— Тьфу ты пропасть. Знаешь, Айша, есть такая поговорка: когда шайтан не знает, что делать с хвостом, он бьет им мух. Так вот паршивый сын Зейнаб тоже не знает, что делать с хвостом, и занимается после обеда мальчишками. Мне пришлось ждать, пока он не закончит с Гассаном, и я спряталась за кипарисами в Известковом дворе.
Ознакомительная версия.
