"Держиморда" отступил в угол и там вовсе задеревенел. "Обходительный" таял, растекался и сползал на пол сливочной лужицей. Вот уже его пряничное личико смотрело на нас с пола, из горки крема.
…Афанасий!.. Боже, он-то тут при чем?.. Откуда вдруг взялся?..
— Хстрасенсорное наблюдение, — несколько виновато ответило это чучело, облаченное в цивильный костюм. — Усё по инструкции…
— Э, на меня-то не наступи! — с пола подал голос вовсе уже растаявший "сливочный", в которого Афанасий чуть было не вляпался лаковой туфлей.
— Бачу, усё бачу, — отозвался тот, немного подавшись в сторону. — Усё под контролем. — И запил свою неловкость извлеченным из жилетки "Карденом".
…Камин!.. Господи, откуда тут камин?.. И что полыхает в нем?.. Какая-то бумага… Полыхает, корчится от жара – и никак не может сгореть…
— Господа… Это… это ужасно, господа!..
Чей голос? Вроде, никто сейчас рта не раскрывал… Или вон тот, с благообразной бородкой, в мундире, с голубой муаровой лентой через плечо, вдруг на долю мгновения появившийся и уже растворяющийся на глазах?.. Император Николай! Ну конечно! Это был он, вне всяких сомнений!..
А на его месте – уже бледный молодой человек, одетый во флотскую форму образца начала века. Тоже смотрит на борющуюся с огнем бумагу в камине. Глаза его грустны. Потом он переводит их на меня. Он – лейтенант фон Штраубе; странно – но я, оказывается, знаю его… Всё, нет его, тоже растворился. Только глаза его, устремленные на меня. И голос – слабо-слабо пробивается сквозь толщу времен, как всплески далекого весла.
— Бедный малыш!.. — говорит он. Нет, не мне – кому-то другому, невидимому.
В кресле, из которого вытек "сливочный", теперь восседал кто-то другой, худой, высокий, с длинным носом, одетый в какие-то невиданные мною раньше восточные одежды. На лице его явно проступали трупные пятна. Пахло от него застарелой гнилостью.
Когда мы с Лизой в своем странном вальсе очутились возле него, он произнес:
— Elisabet, la fille la mienne. Et je t’ai prepare а ce destin. Pardonne me coupable…[64]
— Ты знаешь, кто это? — не разжимая губ, спросил я Лизу (теперь мы с легкостью общались с ней мысленно).
— Да, — так же мысленно ответила она, — теперь я знаю. Это мой покойный французский прадедушка кюре из Лангедока Беренжер Сонье. Когда-то он, было дело, вообразил себя живым богом. Или другие за него это вообразили – так, знаешь, иногда бывает.
Следы тления на его лице множились с каждой секундой. Еще миг – и он развеялся, оставив памятью о себе только этот гнилостный запах.
— Но ведь он давно умер… — мысленно сказал я.
— А ты всегда умеешь отличать мертвое от живого? Мы с тобой сейчас, например, какие – можешь сказать?
Нет, я не мог. Такого кружения не бывает у живых. Может быть, только в каком-то промежутке между жизнью и смертью, когда на этой ладье, плещущейся рядом, отплывает в страну Запада душа?..
А вот и он у камина, — как его не узнать! Коса торчит из-за плеча, на лицо наполз островерхий капюшон, но ясно, что сейчас он неотрывно смотрит на нас. Не то ангел, не то демон из Апокалипсиса. И имя ему – Смерть… И, так похожий струпьями на своем лице на только что сгинувшего в небытие преподобного Беренжера Сонье, ангел-демон Чума взирал на нас безразличными ко всяким людским страданиям глазами… И ангел-демон Голод смотрел на нас единственно оставшимися на его скелете живыми очами, жадными до всякой пока не истлевшей плоти… И блистал, блистал в зареве каминного пламени четвертый, ангел-демон Война, отбрасывая блики от своей кованой кольчуги и смертоносной рапиры, уже готовой сечь головы всем – правым и неправым…
Не было там только Пятого – ангела-демона по имени Благо, коему и предстояло вести их бессмертное и смердное воинство до самого города Магиды…[65]
…И – вот вы каков, оказывается, мученик-тамплиер Жак де Моле, вдруг сменивший их у камина! Но отчего глаза ваши, на миг встретившиеся с моими, затуманило сомнение? В чем усомнились вы, последний великий магистр Ордена, глядя на меня? Неужели я, по-вашему, слишком слаб и легковесен, чтобы быть вместилищем ваших неподъемных Тайн?..
Стремительно летящие… не нуждаются в предупреждении о правдивости.
Из китайской "Книги Перемен"
…уже вместе с Лизой кружась в каком-то несуществующем пространстве, не знающем ни времени, ни границ.
…Каково тебе лежать на берегу этой притихшей реки в ожидании неторопливого перевозчика, старший лейтенант Двоехоров, каково хранить свою – увы, столь крохотную! — Тайну? Вон уже и весла плещут воду вдали…
…Что кручинитесь вы в своем погруженном во тьму Центре, Снегатырев и Погремухин? Этот перевозчик, ей-ей, покуда еще не за вами…
…А это кто, седовласый, в огромном кабинете, залитом светом?.. Боже, да неужели Сам?.. Рядом, на большущем столе, бутылка коньяка – "нашенского, дагестанского". А прислуживает ему мопс, натуральный, черненький такой мопсик, но с человеческим вполне личиком, с разумными глазками. Подносит блюдце с кружками лимона и, поставив это блюдце на стол, говорит задумчиво:
— …Еще бы – чтоб уж заодно – и счета дома Романовых… Им сейчас это, под воздействием "W-11", это – раз плюнуть, а зато всей России – какая польза!
— Умный, понима-ашь! — проворчал Седовласый. — Все вы умные у меня – только до людского облика пока не сподобились… Счета им швейцарские, понима-ашь… А то, что судьба решается… Всей Рассеи, понима-ашь!.. Тут какими счетами измеришь?.. Ну-ка, брысь!
Мопсик послушно спрятался под диван, и только его умные глазки просвечивали из-под кромки.
— …Всей Рассеи!.. — повторил Седовласый и отхлебнул "нашенского".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Кружение, кружение… И уже звезды вовлеклись в хоровод, выстраиваясь совсем рядом то в круги, то в какие-то сложные многоугольники. И совсем крохотной была Земля – далекий голубой шарик, плевела бирюзы во всей этой звездной чехарде.
О, не было времени там. И римские манипулы шли покорять неведомые им страны. И дикие орды с гиканьем неслись с Востока на Запад, обращая все живое во прах. И расцветали города, и рушились города…
Лиза сжала мое запястье.
— Бедная девушка!.. — безмолвно сказала она.
…рвали на куски одежды девушки, и сами, побросав автоматы, срывали с себя камуфляжную форму, оголяя свою смрадную плоть…
— Бедная… — также беззвучно подтвердил я. В этой звездной пляске мы все равно были бессильны что-либо сделать и кому-либо помочь…
…даже когда огненные грибы стали расползаться по небу, грибы, ярче этих пляшущих звезд…
…и когда появилась звезда, выделявшаяся из всех… Она, эта звезда, стремительно двигалась в сторону бирюзового шарика, вот-вот готовая пожрать его на своем пути… Через сколько лет? Или через сколько миллионов лет? Иди знай, если времени тут не существует…
— Вы, вижу, насчет этого в неведении? — спросил знакомый голос.
Белая хламида была вначале совсем плоской, не обнаруживая под собой ничего материального; потом вдруг обрела некоторый объем, и я увидел облеченного в нее нашего Доктора Ф. из 17-й комнаты. Его кружило больше, чем нас, и уносило куда-то, уносило…
— Это он! — воскликнула Лиза.
— Это он! — воскликнул я.
Видение было и рядом, и в миллиарде парсеков от нас, там, на Земле…
…Там оно продавало цветные бумажные шарики на бульваре, и выкрикивало что-то, зазывая покупателей…
Одна женщина, одетая по моде двадцатых годов, услышав от него, что она стоит, как Жанна д’Арк, отхлестала его зонтиком.[66]
Она, вероятно, не ведала, что в нашем мире существуют более обидные определения…
…Ах, вовсе не зонтик это, а резиновая дубинка! Трое в синей форме распластали его на полу темной камеры, а один, здоровенный, лупцует его этой дубинкой по спине. Еще один, в очках, одетый в штатское, стоит чуть поодаль, брезгливо морщится и спрашивает: "Ну, будешь наконец говорить, сучий потрох, что тебе известно про счета Романовых?.." А он (совсем еще молодой, но я почему-то знаю, что это он), лишь с трудом выдавливает из окровавленного рта: "…Голубка… Голубка назывался тот римский корабль…"
…А вот и она, "Голубка" – рвет веслами водную гладь, устремляясь в далекую Галлию… Мария! Боже, я знаю, Марией зовут эту женщину, стоящую на палубе!.. И какая тоска в ее взоре, Господи, какая тоска!.. И как захватывает эта ее тоска меня, проникая в самое сердце!..
Смотрю вслед "Голубке", но от этого занятия отрывает сливочная лужица, растекшаяся по полу.
— …Ну?.. — спрашивает она у Афанасия пряничными губами. — Что там у них?
— Тоскуют… — мрачно отвечает он.
