тем лучше. Пусть побыстрее вынесут приговор. Я хочу хоть какой-то определенности.
— А вы куда-то спешите? — удивился я. — По собственному опыту знаю (вру, по рассказам), подследственные предпочитают ждать суда подольше. В нашей Окружной тюрьме, худо-бедно, комфортабельные условия для арестантов. Имеется баня, у вас будет своя постель, чистое белье, однообразная, но свежая пища. Даже церковь есть и библиотека.
— Странно, что вы не пугаете меня ни этапом, ни Сахалином, — хмыкнула барышня. — Я, отчего-то, ждала, что вы приметесь меня осуждать. Мол — по своему преступлению, будет тебе соответствующее наказание! Порок должен быть наказан! Барышня — как вам не стыдно⁈ Сделали сиротой ребенка — вашего же воспитанника! И несчастная женщина, ставшая по вашей милости вдовой. Еще о моей старенькой матушке напомните.
Истерику бы она мне тут не устроила.
— А зачем? Я не священник, не ваш старший брат, чтобы читать мораль. Что изменится, если скажу, что вы совершили дурной поступок? Сомова этим не воскресишь, вас от вашей участи не избавить. Оценку своему поступку сами дадите. Осудите — так какой смысл сыпать соль вам на раны? А нет, тем более, нет никакого смысла. Я, Любовь Кирилловна, только винтик в государственной машине. Пугать вас этапом… Сам по этапам не ходил, все знания почерпнуты из книг, как и у вас. На Сахалине не бывал (вру, целую неделю жил в Южно-Сахалинске, город понравился!), но отправят ли вас туда — зависит не от меня.
Хотел сказать — если отправят, то и там люди живут. У барышни закончена гимназия, так что, вполне возможно, станет она в школе преподавать. Но скорее всего, если уж суд решит отправить барышню на каторжные работы, то дочка полковника разделит участь остальных арестанток. И если ее определят в прислуги (и наложницы!) к кому-нибудь мелкому начальнику, вроде урядника, это покажется счастьем[1].
Только, никто ее на каторжные работы не упечет. Думаю, прокурор станет просить наказание за «убийство, с заранее обдуманными намерениями», лет восемь, присяжный поверенный попросит оправдать, присяжные заседатели решат — «виновна, но заслуживает снисхождения» и, в результате, барышня получит лет пять.
— Иван Александрович, вы и на самом деле такой бесчувственный или пытаетесь им казаться? — спросила мадмуазель Зуева.
Отвечать не стал. Чувства для судебного следователя непозволительная роскошь. Тем более, что…
А что именно? Нет, пока я об этом вслух говорить не стану. Открыв дверь, приказал городовому:
— Отведите барышню в камеру.
Отправился в кабинет к Ухтомскому, принялся писать записку — то есть, постановление о водворении госпожи Зуевой в тюрьму на время проведения следствия.
— Антон Евлампиевич, отправьте кого-нибудь к подруге Зуевой за вещами, — попросил я. — Это угол Благовещенской и Загородной.
— Уже отправил, — кивнул пристав. — Вам ведь не к спеху барышню в тюрьму отправлять?
— В общем-то нет, не к спеху. Можете ее хоть завтра отправить. А что такое?
— Подружку дождемся, потом отправим. Пусть она вещички для барышни соберет — бельишко там, мыло с гребешком. Иначе, только завтра передачку в тюрьму послать сможет. А ей, дурочке, вначале бы в баньку сходить, чистенькое надеть.
Эх, Антон Евлампиевич. Никак он не соответствует образу пристава-держиморды. Арестантку, обвиняемую в убийстве, жалеет. Возможно, Любовь Кирилловна чем-то похожа на дочку Ухтомского, проживающую с мужем под Таганрогом или пристав автоматически переносит свои симпатии на всех женщин, подходящих по возрасту.
У меня нынче в планах заскочить домой, пообедать, потом в Окружной суд, а по окончанию рабочего дня, отправиться на встречу с тещей.
Подойдя к своему дому, увидел несколько крестьянских розвальней, перегородивших всю улицу. Извозчик, что вез в саночках какого-то бородатого дядьку купеческого обличья, не мог проехать и теперь, на пару с седоком, громко материл мужиков, вытаскивавших мебель. Те, не отвечая на брань, продолжали трудиться.
— И чего орем? — миролюбиво поинтересовался я, подходя к извозчику.
— Дык, ваше благородие, — смутился тот. — Расщеперились тут, не пройти, не проехать. — Вон, господина купца везу.
Купец, тоже притихший, на всякий случай приподнял шапку. Я, как воспитанный человек, приложил руку к фуражке и философски заметил:
— Ну, господа, что поделаешь, если вся жизнь — это ожидание?
— Давай-ка братец, сворачивай, по другой улице поедем, быстрее будет, — пихнул купец извозчика и тот послушно принялся поворачивать сани.
Я отошел в сторонку, чтобы не мешать и, еле-еле протиснулся во двор между розвальнями и каким-то шкафом. А шкаф — шикарный, резной. Не иначе, антиквариат! И где он стоял-то? В доме не видел. Или попросту не обращал внимания?
Наталья Никифоровна, руководившая погрузкой, огорченно сказала:
— Иван Александрович, с обедом нынче замешкалась. Вон, — кивнула она на мужиков, — думала, позже прибудут, все не спеша подготовлю, а они явились, говорят — срочно ехать надо, потому что им до вечера обернуться, подрядились зерно везти. Пришлось все бросать, к перевозке готовить. Мебель сейчас уложат, но еще одежда всякая, ящики. Час, не меньше. Да еще и складывают неправильно. Говорю — растрясет все, вылетит, только руками машут.
Нет, если целый час ждать, лучше куда-нибудь в трактир забегу. Загляну только в свою спальню-кабинет, прихвачу подарки для Леночки.
Прежде чем уйти, важно прошелся вокруг саней, чтобы возчики прониклись, оценили человека в форменной шинели — не станут слушаться хозяйку, накосячат, будет им суд и расправа!
Кажется, оценили. И кровать начали перекладывать, чтобы она не вылетела, и уже столики с креслицами привязывают.
Постоял, покашлял для солидности, кивнул хозяйке:
— Если что не так — я в суде буду. Городового прислать, чтобы присмотрел? Или не надо?
Вот теперь за багаж можно не волноваться. Оставив Наталью Никифоровну с возчиками, пошел обедать. Решил попробовать супчика с потрошками, что нахваливала умненькая девочка Нюша, она же Анна Игнатьевна.
В трактире мне не обрадовались, но дверь перед носом не закрыли. Усевшись, заказал потрошки, гречневую кашу и кофе.
— А кофия нет-с, — сообщил половой. Добавил, с укоризной. — Жаровню-с, на которую песок сыпали, в
