чая в обмен на согласие предоставить материал для анализа, который он, ворча, принялся внимательно рассматривать на предмет наличия крови.
Наконец явилась леди Бетрис в сопровождении молодого лютниста. Тот явно нервничал – его разбудили и по высочайшему распоряжению предписали немедленно заняться исполнением лучших пьес из его репертуара. Тем не менее он сразу же успокоился, стоило ему взяться за инструмент, на котором он, быстро настроившись, сыграл семь коротеньких номеров. К сожалению, ни один из них не удовлетворил Кэсерила – все это было не то, ни одна из пьес не вызвала в его памяти воспоминаний о Дочери и аромате ее цветов. Но вот наконец лютнист заиграл восьмую пьесу, составленную из сплетенных в контрапункте сладчайших мелодий, и в ней Кэсерил распознал эхо небесной красоты. Он попросил юношу сыграть эту пьесу еще раз, и еще раз, и слезы потекли по его щекам, и, увидев, что он плачет, Бетрис сказала, что он устал и должен поспать, и отослала молодого человека.
И Кэсерил вновь не нашел времени сказать Бетрис, что он понял про ее нос, а когда он попытался объяснить это чудо врачу, тот дал ему столовую ложку настойки макового семени, после чего они отвязались друг от друга на целую ночь.
Через три дня его раны перестали источать дивно пахнущую прозрачную жидкость и закрылись. Врач разрешил Кэсерилу на завтрак немного каши, которая дала ему достаточно сил, чтобы он мог посидеть во дворе на теплом весеннем солнце. Чтобы перевести его из спальни во двор, сбежалось огромное количество слуг и самых разных добровольных помощников, которые, суетясь вокруг, только мешали делу, но в конце концов его свели с галереи вниз и усадили в выстланное шерстью и оснащенное мягкими подушками глубокое кресло, поставив под ноги мягкую скамеечку. Отправив прочь помощников, которые назойливо и наперебой предлагали свои услуги, он погрузился в высшей степени приятное ничегонеделание. Рядом мягко журчал фонтан. Парочка небольших черно-оранжевых птичек порхала вокруг, принося в клювах пряди сухой травы, из которой они сооружали себе гнездо на капители одной из колонн, поддерживающих галерею. На маленьком столике, расположенном прямо у его локтя, лежала толстая пачка бумаги и ворох перьев, но он не обращал на него никакого внимания, следя за порхающими птицами.
Дворец ди Баосии затих – все, включая хозяина, хозяйку, гостей – короля и королеву, – а также многочисленную свиту и большой вооруженный отряд, отправились в Кардегосс. Поэтому Кэсерил, предвкушая удовольствие, лениво улыбнулся, когда ажурные ворота под аркой распахнулись и вошел Палли. Новая королева поручила марчу скучную обязанность наблюдать за своим выздоравливающим секретарем, пока все они будут принимать участие в грандиозных столичных событиях, что Кэсерил счел не вполне справедливым решением, если принять во внимание, сколько всего марч ди Паллиар сделал для новой королевской четы и для государства. Несмотря на то, с какой заботой Палли присматривал за ним, Кэсерил все-таки предпочел бы, чтобы Изелль оставила с ним Бетрис, хотя ему и было несколько стыдно себе в этом признаться.
Палли, широко улыбнувшись, отдал Кэсерилу шутливый салют и, присев на краешек фонтана, произнес:
– Ну как дела, кастиллар? Неплохо выглядишь! И уже принял вертикальное положение! А это что? – и он показал на стол с бумагой и перьями. – Работа? Перед тем как уехать, твои женщины составили мне длинный список того, чего ты не имеешь права делать. Работа была на первом месте. Ты, конечно, надеялся, что я все забыл, но это не так!
– Никакой работы! – возразил Кэсерил. – Я собирался писать поэму в духе Бехара, но тут появились эти птицы… Вот одна летит.
И он показал Палли на черно-оранжевую молнию, которая скользнула над двором.
– Люди хвалят птиц за то, что они – великие строители, – продолжил он, – но эта парочка совсем неуклюжа. Возможно, они еще молоды и это их первая попытка. Хотя они весьма настойчивы. Правда, если я стал бы строить себе хижину, используя только рот, я бы, конечно, потерпел неудачу. Надо мне написать поэму во славу птиц. Если материя, которая, подобно тебе, ходит и разговаривает, уже есть настоящее чудо, то сколь чудеснее материя, которая летает и поет!
Палли недоуменно вытаращил глаза.
– Это поэзия, Кэс, или горячка?
– Поэзия и есть горячка. Болезнь, причем заразная. Боги обожают поэтов. Стихи и музыка сотканы из той же субстанции, что и душа, отчего они совершенно беспрепятственно достигают небес. Резчики по камню… даже Боги восхищаются резчиками по камню.
Он прищурился, глянув на солнце, после чего с улыбкой посмотрел на Палли.
– И тем не менее, – проговорил Палли, – твой вчерашний утренний катрен про нос леди Бетрис был тактической ошибкой.
– Я не собирался посмеяться над ней! – запротестовал Кэсерил. – А она что, была сердита, когда уезжала?
– Нет. Сердитой она не была. Ее убедили в том, что это у тебя лихорадка, и она разволновалась. На твоем месте я не стал бы ее разубеждать.
– Боюсь, сейчас мне трудно будет написать поэму, посвященную всей леди Бетрис целиком. Я пытался.
Палли усмехнулся и проговорил:
– Ну, если ты хочешь написать пеан какой-нибудь одной части ее тела, напиши хвалебную песнь губам. Губы – штука более романтичная, чем нос.
– Но почему, если меня восхищает любой орган ее тела?
– Да, но мы целуем друг другу именно губы. Мы не целуем носы. Как правило. Поэты воспевают то, что им желаннее всего, чтобы как можно скорее это получить от того, кого они воспевают. Чтобы максимально приблизиться к объекту желания.
Кэсерил слабо отмахнулся и сказал:
– Ты слишком практичен. Если исходить из твоих представлений, поэт обязан воспевать дамские интимные части.
– Нет. За это дамы оторвут поэту голову. Губы – отличный компромисс, который подразумевает раскрытие иных, желанных тайн.
– Не понимаю. Она для меня желанна вся и целиком. Нос, губы, ноги, то, что между ног, ее душа, без которой ее тело напоминало бы холодную глину и стало бы разлагаться заживо вообще не смогло бы быть объектом желания.
– Увы, друг мой, – усмехнулся Палли и пригладил свою шевелюру. – Ты не понимаешь природы романтических отношений.
– Спешу тебя уверить, что я теперь вообще ничего не понимаю. Я фантастически озадачен и смущен тем, что произошло, и тем, что происходит.
Палли фыркнул и, склонившись к столу, взял верхний лист бумаги – единственный, на котором было хоть что-то написано. Просмотрев текст, он удивленно вскинул брови.
– Что это? Это не про дамские носы!
Лицо его стало серьезным, он пробежался по странице сверху вниз, потом
