и падать, ловя ветер, пришлось с колокольни. Хельмо с жизнью все же попрощался, он ведь даже не был ловким, как огненные, не привык к высоте. Тем более, монахов наверняка держала в воздухе вовсе не нехитрая конструкция, изобретенная в отчаянии, – их бережно нес Хийаро. Они были людьми божьими, и в битве Бог берег их. С чего ему делать такие подарки воеводе, тем более воеводе, отягощенному грехом?
«Мою погибель принял Тсино. Мою. Потому что я снова был слеп и глуп».
Горестная мысль и заставила в конце концов решиться, глубоко вдохнуть, промчаться через каменную площадку, да и сигануть с нее вперед, покрепче зажмурившись. Время не ждало. Да, Тсино выпил его отраву, Тсино погиб, но если так… если так, не быть ему пленником в Озинаре, не томиться, как Грайно. Нет.
«Отпустите меня. Похороните меня». – Стон дышащей алым туманом фигуры преследовал Хельмо давно, как и воспоминание – цепь красных следов на утренней траве. В походе, на краю гибели, Хельмо на время заставил себя поверить: разговор тот – все же сон, а кровь – так это кто-то охотился, пронес мимо убитого зайца, чтобы втихую, не делясь с товарищами, зажарить и съесть. Не являлся Грайно, не мог, ушел, куда уходят все.
Мертв и… не отпет.
«Царь так решил, слышишь? Не я, где мне?..» Твердя это, дядя злился. Нет, не просто злился, ему было страшно; ужас переполнял глаза. Что-то он уже тогда слышал или подозревал. Хельмо, тонувший в собственном горе, не понимал этого, теперь понял. Сон под Озинарой не был сном. И не так удивительно, что Самозванка, по некоторым слухам, бежала оттуда без оглядки.
Теперь страх подгонял Хельмо: только бы обогнать или настичь. Бешеной скачки он, обескровленный и ослабленный, не выдержал бы, оставалось небо. Летя вперед, торопя безразличные ветра, он все представлял Тсино худой гниющей тенью. Представлял бродящим вокруг храма и умоляющим кого-нибудь его освободить или хотя бы поговорить, поиграть с ним. Неужели и на такое согласен дядя? Как… Впрочем, дядя отравил его, Хельмо. Что вообще он в таком случае знал о дяде? Прав был Янгред. Пора привыкнуть: Янгред всегда прав. И ведь спас опять, точно спас, даже в бреду Хельмо чувствовал его постоянное присутствие и об одном жалел – что не может утешить, сказать: «Поделом мне».
Что ж. Тем правильнее новое решение. Это его, Хельмо, боль, его кровь, его предательство. И он сам должен как-то – как угодно – это остановить.
Едва очнувшись, увидев кровь на постели, ощутив, как тело ломит, Хельмо понял: его в который раз вырвали из лап Тьмы. Вырвали и собрали заново, но кого благодарить? Комната была пуста, только какая-то фигура горбилась в кресле, точно облитая ржавой водой. Глухое дыхание, знакомая грива. Хельмо приподнялся и глянул в белое лицо. Окликнуть не успел – навалились черные воспоминания. Как Тсино отнял чашу, как упал, как мир расцветился безумными болезненными красками и погас. Хельмо, кажется, сделал шаг, только потом рухнул. И весь этот бесконечный шаг ловил взгляд дяди. Пытался спросить: «За что?»
Хельмо собрался и сел. Было темно, дрожали занавески на сквозняке. Хотелось встать, понять, верны ли ноги. Подойти к окну, подышать глубже, погасить пожар отчаяния и горя. Где Тсино? А… дядя? Янгред убил его? Сердце отозвалось страхом, и стало противно от самого себя, противно до слез. Да что он опять как пес? Пес, которого лупят цепью по морде, пинают сапогом, гонят под дождь. А он все ластится и ластится, лезет и лезет.
– Янгред, беда! – Оклик заглушил горький шепот: «Щенком-то ты меня любил». Хельмо вскинулся, повернул голову к двери. Хайранг, появившись без стука, застыл на пороге, моргнул, вряд ли веря глазам, наконец нерешительно улыбнулся.
– Жив… – пробормотал потрясенно, облегченно.
– Жив, – откликнулся Хельмо, с усилием встал и, приложив палец к губам, пошел навстречу. – Тише, тише, я в порядке…
Ноги еле держали, но выдать эту слабость он боялся куда меньше, чем другую. Моргать старался почаще, надеясь, что сойдет за сонливость. Вряд ли. Янгред был прав, Лисенок такие вещи видит. Стоило приблизиться – и изящная ладонь, вся в изумрудных перстнях, которые ему тут надарили в избытке, сжала плечо. Весь вид Хайранга говорил: «Мне жаль». Может, правда жаль. А главное, он понял, что вслух жалеть не нужно.
– Янгред велел доложить, если… – начал он.
Хельмо кивнул: это напряженное «если» его сильно встревожило.
– Мне и докладывай.
Хайранг пару секунд поколебался, но не заспорил, наоборот, выдохнул. Ему явно хотелось доложить хоть кому-то и перестать мучиться одному. Он открыл рот. Хельмо, бегло обернувшись, взял его за рукав и повел в коридор. Янгреда будить расхотелось: тот выглядел так, будто сам чем-то отравился, а потом еще бодрствовал у постели не один час.
– Царь сбежал, – выпалил Хайранг, едва Хельмо остановился. Явно опасаясь гнева, заверил: – Стрельцы и дружина ищут, только вот, думаю, кто-то из них ему и помог… – Он осекся. Спохватился, потер лоб. – Ой, ты же ничего не знаешь! Не помнишь. Не…
– Не понимаю, – сдавленно подтвердил Хельмо.
Ничего, кроме очевидной вещи, которую нужно лишь подтвердить.
Хайранг ухитрился все объяснить предельно кратко, в пять или шесть не самых цветастых, но точных предложений, каждое из которых резало хуже ножа. Дослушав, Хельмо опять попытался сладить с болью, но и в тело, и в душу она впилась только крепче, пришлось даже зажмуриться.
– Плохо тебе? – В тон Хайранга все же прокралась жалость, он опять коснулся плеча. – Пойдем-ка, обратно ляжешь.
– Нет. – Хельмо опять себя переборол, открыл глаза, вгляделся в его лицо и понял, что оно стало за последнюю минуту только несчастнее. – Так. Ты мне не все сказал. Продолжай. Что, город горит? Бунтует? К ответу требует?
Хайранг посмотрел в окно. Было видно: он опять колеблется, но в конце концов паника победила желание не тревожить Хельмо лишний раз.
– Хинсдро украл тело сына, – сказал он и сам вздрогнул. – Не знаю, чего боялся, может, что мы вскрывать будем… Куда он мог его повезти хоронить? Не знаешь?
Хоронить ли? И страх ли руководил им? Это было сродни ведру ледяной воды. В ушах зашумело, но призрачно, звонко: вспомнились колокола, особые, тонкоголосые колокола… Хельмо охнул, покачнулся и, опершись о стену, скривился: заныли перевязанные запястья. Хайранг, с беспокойством наблюдая за ним и уже не ожидая ответа, продолжил:
– Мы опросили заставных стрельцов. На западе сказали, был недавно всадник, мчал на Озинару. Выслали погоню, вдруг…
– Правильно, – оборвал Хельмо. Все встало на места. – Все правильно. Отлично.
Выпрямившись, он понял, что может потерпеть
