же миг дядя сам ударил его под ребра. Дух вышибло, вся боль – от старых ран и отравы, от кровопускания и полета – вернулась разом, захлестнула и оглушила. Оседая на колени, Хельмо попытался глотнуть прохладного воздуха. По щекам потекли слезы, от второго удара хлынула из носа кровь.
– Больше… не… испортишь, – исступленно повторил сквозь зубы дядя, нависая над ним. Лицо плыло у Хельмо перед глазами, но наудачу он вытянул руку, шепча:
– Вытащи Тсино. Не надо. Не…
– Как котенка!.. – Последним ударом дядя сбросил его в омут. В тело впились тысячи холодных игл, и Хельмо потерял дар речи. – Клянусь!..
Вода сомкнулась коконом и зашумела в ушах. Одной рукой его держали за горло, другой – за волосы и трясли, мотали. Не удавалось ни разжать, ни даже ослабить хватку, одежда тянула ко дну. Два раза Хельмо все же выныривал и видел еще сильнее исказившееся лицо дяди, пылающий взгляд, вздыбленные волосы. Ловил обрывки брани:
– Ты-то не встанешь, не позволю… я тебя здесь только убью, а зарою на дороге…
Захлебываясь, теряя рассудок, он хотел ответить: «Как угодно, когда угодно, только… только прекрати». Но язык не слушался, кровь мешала дышать, сознание пропадало рывками, а боль и холод отзывались судорогами в мышцах, тошнотой, звуком лопающихся в голове колоколов. И только вода жалела, утешала. Сладко шептала, баюкала, обволакивала желанной, необходимой тишиной. Ласковая, как мать. Ласковая, как смерть.
«Зачем противишься? Зачем бьешься? Зачем сердце так надрывается? Спи…»
Тело все сопротивлялось. Еще на миг удалось вырваться на поверхность. Шепнуть:
– Пожалуйста, не делай зла.
«Больше никому, кроме меня».
Его опять встряхнули и ударили лбом о каменную кладку. В наползающей мгле расплылось яркое облачко крови. От помутившегося взгляда ускользнул последний блик луны, и, покоряясь, Хельмо посмотрел вниз, в поднимающуюся к нему черноту. Она дышала и казалась непроглядной. Лишь очередное чудовище, которое он не победил.
«Прости меня, Тсино. Тебе не дадут умереть». Он сдался.
Если бы он мог, сказал бы дяде главное, последнее. То, в чем никогда никому не признавался, даже себе. Простое: «Я ведь учился доброте у тебя».
Он понял это не сразу, да и задумался не так давно. Когда его собственная доброта стала кидаться в глаза Янгреду; когда тот однажды спросил напрямую: «В кого ты такой?» Тогда Хельмо лишь напомнил: «Я сирота, не знаю. Наверное, с Грайно брал пример». Но позже ответ все же нашелся, нашелся… не далее чем пару дней назад и оказался очень простым.
Он учился доброте у того, кто простил сестре искалеченную ногу и взял к себе сироту.
Он учился доброте у того, кто пусть не любил воевод, но ни на одного не доносил.
Он учился доброте у того, кто ненавидел охоты, не ходил на бои медведей и петухов и всегда оставлял жеребенку в стойле миску молока.
Он учился доброте у своего дяди, которого очень хотел звать отцом.
А теперь тот, у кого он учился, его наконец убил.
«Как котенка…» Хельмо зажал уши, зажмурился, попытался закричать. Кровавая вода хлынула в рот, тело содрогнулось в ознобе, но чернота под веками вдруг перестала быть непроглядной.
Теплое чистое золото заблестело в ее глубине.
Они выступили из омута почти сразу – и Хинсдро, так и не начавший нормально дышать, отшатнулся, на миг решив, что ему грезится. Ноги предали, он оказался на полу, разбил ладони и колени, но не заметил боли. Под его неотрывным взглядом двое вынесли на руках третьего, недвижного, и бережно уложили. Глаза Хельмо были закрыты, на лоб и щеки налипли волосы. Волосы эти тепло светились. Но на лице застыло страдание, и струйка крови бежала из левой ноздри.
– Братец! – Родной голосок пронзил до костей, заставил дернуться навстречу. Но Тсино не заметил, упал над тем, кто все не шевелился и не открывал глаз, обнял трясущимися руками и зашептал испуганнее: – Просыпайся! Я же яд выпил, я! Не ты! Вставай!
Он поднял на миг глаза, увидел отца и запнулся. Задрожал, словно живой.
– Свет мой! – выдохнул Хинсдро, хрипло, горячо, радостно. Попытался подняться, чтобы к нему бежать, почти смог, потянул навстречу руки. – Свет…
Не солгал царь. Его мальчик ходил, говорил. Его мальчик был здесь. Его мальчик…
– Хельмо… – и Тсино отвернулся.
Упало сердце, застряли в горле слова. Его мальчик горько плакал, плакал, все поняв и уткнувшись лбом в чужую холодную грудь, комкая ткань светлой рубахи. Промозглым, страшным было его горе. Скорее нужно было обнять, прижать к себе, утешить чем-нибудь, во что он поверит. «Все вышло случайно». «Все шло к этому». «Пойми, он был… опасен». Одна за другой фразы вспыхивали в голове, как пламя на фитильках свечей, и одна за другой гасли, точно кто-то их задувал. Ложь. Снова ложь. И… снова?
«Не делай зла…» Не молил он о пощаде. Было это безнадежное напутствие.
С каменной головой, на трясущихся ногах Хинсдро шагнул было сыну навстречу уже с другими словами на языке: «Прости, прости, у меня не было выбора». Но Грайно – кошмарно разложившийся, белый, с местами отошедшей от костей плотью, зато весь в уцелевших своих звонких украшениях – заступил дорогу грозно, уверенно. И тут он был хозяином. И тут.
– Оставь.
Глаза остались такими же – серебристыми, пристальными, дикими. Живыми. Когда он говорил, алые облака дыма срывались с бескровных губ, не таяли, лишь сталкивались и сгущались, делая еще более тяжелыми сами слова:
– Ну что, доволен? По-твоему все вышло… да?
Хинсдро молчал. Его мальчик, невредимый мальчик, склонившийся над Хельмо, ничего не замечал вокруг, и оставалось лишь смотреть. Голова то и дело поворачивалась, ряженую фигуру хотелось оттолкнуть, а может, получится и пройти ее насквозь?.. Грайно, точно прочтя мысли, ухмыльнулся. Почернелая улыбка была не та, что при жизни.
– Ну-ну…
Пустая была эта улыбка, как у скоморошьей маски, за которой прятался он на последнем своем пиру. Погасив ее, он горько покачал головой:
– И я таким был. Почти как живой. До поры. А потом еще похорошел, видишь?
Он протянул руку навстречу – осклизлые струпья, костлявые пальцы, ветви вен, видные под кожей. И золото, серебро, самоцветы колец… Подступил вплотную. Коснулся щеки Хинсдро, и было это что выловить из болота да прижать к лицу гнилую корягу.
– Ты его, кровинку свою, проклял, – шепнул он. – А мне – врагу – услужил.
Хинсдро больше не мог смотреть на сына: слишком душило его горе. Тсино все касался лица и шеи Хельмо, силился, но не мог ни встряхнуть его, ни приподнять.
