Садал знал: черные солдаты всегда рядом, он знал, что они терпеливо ждут, когда они с Тавелем пройдут мимо. Вот тогда черным солдатам можно будет вернуться к костру, не забыв предупредить соседние посты о возможном появлении Тавеля Улама, – ведь их главным делом было уберечь Тавеля от случайных хито, иногда проникающих в город.
Время текло как всегда. Сегодняшний день ничем не отличался от вчерашнего дня, как ничем не отличается от вчерашнего сегодняшний рев цикад. Время медленно утекало неизвестно куда. И прячась в кустах, оберегаясь от сизых колючек шуфы, черные солдаты с тоской вглядывались в огонь очередной лавки, запаленной Тавелем.
Пусть жжет.
Этот город всегда был гробницей.
Пусть Тавель Улам уничтожает гробницу, распугивая случайных хито. Доктор Сайх учит: хито – враги. Доктор Сайх учит: хито – извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию, хито следует наказать. Хито предали другого, хито следует уничтожить. Доктор Сайх учит: неволя человека начинается с обретения первой вещи. Но Тавель Улам никогда ничего не приобретал, он занимался только уничтожением.
Мерзкая жидкость обожгла горло Садала.
Пошатываясь, сплевывая тягучую слюну, он медленно брел вслед за Тавелем.
Труп облака.
Утро только угадывалось, но серая ящерица тау, укус которой смертелен, уже сидела на капоте подорванного грузовика и широко раздувала желтое горло.
По изрытой воронками мостовой, приминая босыми ногами колючую жесткую траву, низко опустив голову, навстречу Тавелю и Садалу брел хито – невероятно тощий старик в мятой грязной рубашке, в таких же неимоверно мятых грязных штанах, человек, все еще, наверное, вырывающийся из неволи вещей и не умеющий это сделать, – один из тех немногих, кто, проникая в город, месяцами прятался в темных подвалах и чердаках, пытаясь понять, что же произошло с миром?
В левой руке старик держал узелок с котелком и кружкой, правой волок за собой тележку на велосипедных колесах.
Старик устал и обезумел от голода и одиночества.
Он не понимал, что случилось с громадным городом, куда подевались его жители, почему отовсюду несет тлением, а улицы забиты искалеченными вещами? С того дня, когда ворвавшиеся в квартиру черные солдаты убили его сына и беременную невестку, а остальных куда-то увели, старик, наверное, прятался в самых грязных, в самых малодоступных местах и вот теперь, не выдержав голода и одиночества, вернулся в город.
Старик шел по знакомой улице, но не узнавал улиц.
Кровля банка «Дау и Дау» провалилась вовнутрь черные дыры окон щерились пыльными обломками стекол. На большой пластмассовой кукле, покрытой желтоватой плесенью, сидела крыса. Она равнодушно проводила старика маленькими остекленевшими от лени глазками. В каждую щель, в каждое окно первых двух этажей, в каждый подъезд каждого дома неумолимо свирепо, глухо лезли лианы и вьющиеся растения. Из разбитых витрин магазинов на мостовую серыми грудами вываливалось какое-то тряпье. Подъезды, кюветы, воронки, сама мостовая были забиты невероятным количеством уничтоженных вещей. Раздавленные тюбики иностранной косметики, битые антикварные вазы, обломки граммофонных пластинок, ржавый слесарный инструмент, продранные резиновые шланги – великое, необозримое множество изуродованных вещей.
И все было смято, раздавлено, прострелено пулями и исколото штыками.
Разбухшие книги, раскатанные штуки тканей, магнитофонные ленты, грязная одежда – все было смято, всклублено, вдавлено в грязь, будто неведомое чудовище, вырвавшись из джунглей, в слепой ярости прошлось по Хиттону, дыша на город огнем, гарью, гнилой страстью уничтожения.
Мягкая мебель, вспоротая, выпотрошенная штыками, разбитые прикладами книжные шкафы, холодильники с вырванными агрегатами, сожженные легковые автомобили – все было заляпано птичьим пометом и пятнами серой плесени. Но страшнее всего показались старику груды женской и детской обуви, нагроможденные у каждого подъезда, там, где черные солдаты группировали хито для отправки в спецпоселения.
Старик ничего не понимал.
Он впервые выбрался из своего зловонного убежища. Возможно, он прятался в нем пять месяцев, возможно, пять лет. Он не помнил.
Появление Тавеля и Садала повергло старика в смятение. Они не походили на черных солдат, убивших его сына и беременную невестку. Садал и Тавель были в сандалиях, на плечах Садала неопрятно висела затасканная джинсовая куртка, Тавель был обнажен по пояс.
Преодолев смятение, старик мелкими нерешительными шажками, бормоча про себя что-то испуганное, старческое, побрел им навстречу, таща за собой тележку на велосипедных колесах.
Тончайший утренний туман стлался над мостовой.
Его широкие призрачные линзы слегка колебались, вдруг необыкновенно увеличивая каждую трещину в асфальте, каждую травинку.
Старик по щиколотку брел в плоском тумане, во много раз увеличивающем его ужас. Он тупо косился на ржавые остовы выброшенных в окна газовых печей, на разбитые радиоприемники и кухонные комбайны, на развал детских игрушек, обгрызенных крысами, на горы битой посуды. Старика пугала улица, забитая мертвыми вещами. Размахивая тощим узелком, старик мелкими шажками торопился навстречу Тавелю и Садалу, не понимая, что именно этот узелок в его руке и тележка на велосипедных колесах превращают его из просто сумасшедшего старика в хито.
Хито – враг.
Хито – извечный враг.
Хито предали революцию, хито следует уничтожить.
Тавель пожалел старика.
Он подпустил его совсем близко и только потом трижды разрядил в старика тяжелый люгер.
Доктор Сайх учит: хито – враги. Доктор Сайх учит: хито извечные – враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию, хито следует наказать. Доктор Сайх учит: хито предали другого, хито следует уничтожить.
Садал радовался: старик убит.
Садал радовался: Хиттон снова пуст.
Садал радовался: настанет час, когда в Хиттоне не останется никого, даже Тавеля Улама. Тогда он, Садал, сможет раскинуть свою гигантскую крону над медленными течениями Большой реки.
Вслед за Тавелем Садал медленно поднялся по широкой мраморной лестнице, еще покрытой лохмотьями сгнившего ковра.
Лестница показалась Садалу смутно знакомой.
Впрочем, все в Хиттоне казалось Садалу смутно знакомым.
Квартира, в которую они вошли, после того как Тавель плечом вышиб разбухшую дверь, тоже показалась Садалу смутно знакомой.
В кухне сохранился холодильник.
Холодильник был изъеден ржавчиной, но он сохранился, он стоял на своем месте, когда-то его не сбросили с балкона.
Здесь же, у холодильника, валялся скелет собаки.
Тавель засмеялся: эта собака тоже, наверное, хито. Наверное, среди собак тоже есть хито. Эта собака-хито пряталась в запертой квартире, она не хотела уходить с другими, более послушными собаками в спецпоселение, чтобы начать новую чистую жизнь в одной из отдаленных коммун юга.
