Будущее, оно для Кая, смеялся Тавель.
Он, Тавель, сделал для Кая больше, чем кто либо другой. Он расчистил Каю страну для счастливого будущего. Он, Тавель, еще немало сделает для Кая.
Тавель шумно радовался такой возможности.
Доктор Сайх учит: хито – враги. Доктор Сайх учит: хито – извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию, хито следует наказать. Хито предали другого, хито следует уничтожить.
Кай.
Пошатываясь, Садал и Тавель спустились по мраморной лестнице.
Легкий туман все еще плавал над мостовой.
Все было как прежде, на мостовой лежал труп старика.
Совсем ничего не изменилось в мире, все оставалось как день назад, как месяц назад, как год назад, но Садал вдруг с неожиданным отчаянием почувствовал, как сильно, как еще сильнее ему хочется быть человеком-деревом. Он так этого хотел, что почти чувствовал себя человеком-деревом. Он почти чувствовал, как по его капиллярам бегут земные соки. Он всем своим изнемогающим телом ощутил приближение великой тишины, приближение великого покоя, в которых только и можно мощно произрастать, широко разбросав над миром гигантскую прохладную тень, под которой так хорошо будет отдыхать Каю.
Они шли по мостовой, распугивая армейские патрули.
Они пересекли границу бывшего королевского сада.
Через руины взорванного зоопарка они проникли на территорию Биологического центра, где армейские патрули уже не бежали от них, не прятались в кустах, а молча стояли у своих костров, равнодушно разглядывая Тавеля и Садала. Они знали, что Тавель всегда вооружен, но на территории Биологического центра никто из них уже не смел убегать с дороги.
Глухая, поросшая сизыми колючками шуфы, аллея вывела Тавеля и Садала к заброшенной бамбуковой беседке.
Трава внутри беседки была вытоптана, на циновках валялось несколько бутылок – пустых и полных.
Садал и Тавель не раз бывали в этой беседке, но сейчас Тавель потянулся не к одной из бутылок, валявшихся на циновках, а к узкой щели между бамбучинами. Не оборачиваясь, он ухватил Садала за куртку и сильно потянул на себя. Садал невольно упал на колени перед достаточно широкой щелью.
Мгновенно трезвея, Садал увидел обширный бассейн, обнесенный невысокими каменными бортиками. Б отличие от Хиттона, за бассейном следили, кусты вокруг бассейна были аккуратно пострижены, колючки вырублены, хотя уже в десяти шагах от бассейна начинались настоящие джунгли. Из этих джунглей, через щель в бамбуковой стене Тавель и Садал рассматривали бассейн.
Кай!
Прильнув к щели, Садал не увидел, а скорее почувствовал, угадал, как дрогнули, как качнулись рыжие верхушки тростников, почти вплотную подходивших к бассейну со стороны мрачного бетонного куба Центрального корпуса Биологического центра, как почти незаметно дрогнули тонкие рыжие верхушки, отмечая этим чуть заметным движением путь пробирающихся к бассейну людей.
Пискнула, взлетев над тростниками, желтая птица фун, похожая на спелый плод татты.
Или похожая на облачко желтого тумана.
Или похожая на легкий камень, хорошо прокаленный в печи.
Не имеет значения.
Тростник шуршал, как всегда.
Он шуршал так, как всегда шуршит тростник, когда его раздвигают человеческие руки.
Тростник шуршал так, как всегда шуршат тростники в этих местах веками, но Садал, человек-дерево, сразу услышал, понял, почувствовал, что сейчас здесь, рядом с бассейном, наполненным чистой свежей проточной водой, этот тростник шумит немного не так. В этом он, Садал, не мог ошибиться.
Если бы это он, Садал, шел в тростниках, то он старался бы ступать неслышно, осторожно, так, чтобы тростник ничем не выдавал его присутствия, ведь они родственники – тростник и он, Садал, человек-дерево.
Если бы сквозь тростник шел Тавель, он, конечно, не озирался бы и не прятался и не замечал бы разбегающихся волн по поверхности тростников, он бы просто шел, подминая тростник, топча его сандалиями, с треском и шумом прокладывая себе дорогу.
Но сквозь шуршащий тростник двигался не Садал, сквозь шуршащий тростник шел не Тавель, и сквозь тростник двигались не черные солдаты генерала Тханга.
Сквозь тростники шел Кай.
Человек другой.
И он, Кай, человек другой, шел так, будто он сам был единственным и настоящим братом тростника. Он не утверждал себя твердым шагом, он не крался, как вор, поднимаясь на цыпочки, он не прятался и не хотел никого испугать, даже птицу, похожесть которой на что-то не имела сейчас никакого значения, он просто шел в тростниках, раздвигая его верхушки, а за ним так же просто шла Те, легкая, как птица, не думающая, как птица, ведь ей действительно не надо было думать, куда ступать крошечной ногой, – она шла по следам Кая.
Присев на низкий бортик бассейна, Кай поднял руку.
Он поднял левую руку.
Большой и указательный пальцы Кая торчали вверх, остальные были согнуты.
Знак радости.
Кай хотел обрадовать Тё.
Кай.
Прижавшись лбом к теплому бамбуку, Садал потеснил плечом Тавеля.
Вот Кай.
Голые плечи Кая блестели. Только на лице и под нижними ребрами угадывались бледные пятна, как от плохого загара, и четко прослеживались длинные играть под левой лопаткой и на правом бедре.
Не имеет значения.
Но, конечно, такие пятна могли говорить о многом.
Будь такие пятна на ноге Кая – это означало бы, что он, Кай, родился на юге и в предыдущей своей жизни, несомненно, был путешественником. Будь такие пятна на локте Кая – это означало бы, что Кай родился в провинции Чжу и в своей предыдущей жизни носил через плечо расшитую золотом ленту большого военачальника. Располагайся такие пятна чуть ниже пояса по всем животу – это означало бы, что в своей предыдущей жизни Кай был грязным убийцем, разбойником и растлителем, но сейчас…
Сейчас это не имело значения.
Кай.
Обливаясь потом, Садал шептал, прижавшись лбом к теплому бамбуку:
– Я здесь. Я рядом.
Садал был счастлив.
Садал чувствовал торжество.
Вечер близок, последний хито на улице убит, плещется вода, вот Кай.
Вечер близок, Хиттон пуст, как всегда, он даже еще более пуст, чем всегда, ведь последний хито застрелен Тавелем, и, как всегда, пусты руины бывшего королевского сада.
Вечер близок. Вечером он, Садал, вновь, как всегда, пройдет сквозь руины и в полной тьме нащупает трубку телефона.
И услышит Голос.
Голос Кая будет обращен к нему.
Только к нему!
Он, Садал, уже чувствовал себя деревом.
Он уже укоренился в земные пласты, он уже восходил над Хиттоном, как огромное кучевое облако. Он уже восходил над Большой рекой, над Сауми, од уже бросал на всю страну густую прохладную тень. Он уже не понимал, не слышал, не чувствовал, зачем он стоит в огромном и темном зале, в кругу слабого света, отбрасываемого масляными светильниками. Он уже не понимал, зачем Тавель подталкивает его в плечо и почему так странно оттягивает полу куртки тяжелая металлическая игрушка, пахнущая порохом и гарью, которую Тавель сам сунул ему в карман.
