– Ты смотри, какой настырный старикан. В третий раз он мне на глаза попадается.
– Кто, где? – не понял Калуга. – А… Что это он делает? Ха, ворюга старый! Хитрюга!
Старик, на котором были драные штаны, резиновые сапоги и грязнющее пальто с прорехой на спине, и вправду оказался хитрецом – воспользовавшись сумятицей, он по-тихому шмыгнул к рыжему байкеру и схватил самодельный двуствол, который, вылетев из руки мертвеца, валялся неподалеку. Потом старик, воровато оглянувшись, нагнулся над убитым, трясущаяся корявая ручонка не по-старчески резво скользнула тому за пазуху, пошарила и метнулась обратно. Может, с ворот охранники заметили это, но на насыпи никто, кроме нас, внимания не обратил, а то бы старому ловкачу не поздоровилось – подобное у честных бродяг называется крысятничеством и жестко карается. Я не разглядел, что перекочевало из кармана байкера в карман старика. Тот сразу выпрямился и бочком отсеменил, волоча ногу, обратно в толпу, где стал пробираться между людьми.
Я шагнул вбок, чтобы Калуга закрыл меня от взгляда Рапалыча, и даже отвернулся. Уяснив, что стрелять сверху больше не собираются, люди начали успокаиваться, кто-то уже заговорил про то, что нужно сбросить тело с насыпи, а другие косились на черного байкера: не предъявит ли права на содержимое карманов покойного? Бородач же оставался в прежней позе и равнодушно глядел на происходящее из-под кустистых бровей.
Калуга дернул меня за куртку:
– Ну, так что это за пожилой сморчок в пальто?
– Звать Рапалыч, – пояснил я, провожая старика взглядом. Сойдя с насыпи, тот медленно брел прочь от ворот, но не прямо, а этак наискось, словно не хотел далеко удаляться от холма. – Старатель, когда-то давно я прикупил у него «погремуху», а потом он меня обчистил.
– Гнилая натура, – со значением кивнул болотный охотник. – И только что мы стали свидетелями очередного проявления этой гнилости.
– Ну, он не совсем меня обчистил: просто забрал тоник из тайника. Я тебе уже…
– Так это тот! – понял наконец Калуга.
– Тот самый. Потом я наткнулся на него в свинарнике с двумя напарниками, которых, кстати, что-то не видно. И он тогда предлагал продать тоник в Чуме. Тогда в разговоре кто-то упомянул, что старик то ли сам отсюда, то ли долго здесь прожил… Ну, вот он и пришел в родные места скинуть хабар.
– Так тоник же не у него, – заметил Калуга. – Ты ж сам рассказал… Тоник, будем говорить, теперь у тебя. В тебе.
– Может, Рапалыч просто домой вернулся. Или – вон у него сумка на поясе, там могут быть арты, которые он хочет продать местному скупщику. Слушай, а куда это он идет, ты видишь?
Поверх голов мы смотрели вслед хромающему прочь старику. В сгущающихся сумерках разглядеть его становилось все труднее, но он точно не удалялся от Чума – отойдя немного от насыпи, стал заворачивать по все более крутой дуге, будто хотел снова вернуться к поселению, но сильно в стороне от ворот. В этот момент возле пролома, где все еще шли ремонтные работы, включился прожектор, и по контрасту с резким белым светом окружающий пейзаж мгновенно почернел.
– Пошли за ним, пока не исчез, – решил я, поглядел на ворота, на охранников с пулеметом и стал пробираться по краю насыпи. Старик все удалялся от нас и был уже почти невидим в темноте. – Что-то он задумал… может, это наш шанс?
* * *
Рапалыч бормотал. Только это и помогло не потерять его в темноте. Что он там нес, разобрать было сложно, до нас доносились лишь отдельные понятные слова: молодые… опыт не пропить… старость моя, мудрость… закопай тебя аномалия…
Уже совсем стемнело, когда мы смогли догнать его, двигаясь при этом так, чтобы он не услышал нас. На опоясывающей холм стене зажглась цепочка синих огней – горел, наверное, тот самый газ, который добывали в Чуме. Деревья, за которыми пряталась машина с двумя краевцами, ворота и земляная насыпь исчезли за склоном холма, стало совсем тихо, только старик бормотал впереди. В небе зажглись первые звезды, а прямо над Чумом светил полумесяц. В пятне льющегося от него света четко проступала приземистая толстая загогулина, венчавшая холм.
Мы с Калугой молчали почти всю дорогу, лишь иногда обменивались знаками в темноте, но когда Рапалыч, добравшись до идущей ко рву неглубокой расселины, спустился в нее и свернул к холму, болотный охотник не выдержал.
– Да куда ж этот пенек прется? – удивился он. – Тринадцать гребаных мутантов – ты гляди, какая темень, а он ко рву идет… Убьется же. И мы за ним убьемся. Может, у него там где-то схрон на дне? Или место для ночлега, хижина секретная?
Я уже вроде начинал догадываться, почему Рапалыч забрел сюда, и сам не верил своей догадке. Неужели?.. С другой стороны, он же местный, и если прожил здесь кучу лет, может знать всякие лазейки. К тому же Рапалыч – старатель, то есть привык соваться в разные места, куда другие, как правило, не суются. И он не только местный, не только старатель, он еще и хитрющий пронырливый старикан, даром что пьяница!
Расселина становилась все глубже, впереди уже виднелся ров, в который она вливалась. В свете звезд поблескивало железо и стекло, дальше чернела стена. В этом месте на ней не горело ни одного фонаря, ближайший был далеко слева. Бормотание смолкло. Что он там делает? Достигнув рва, старик остановился, и мы с Калугой замерли, прижавшись к склону расселины. Хорошо, что на нем ничего не росло, а то шелест выдал бы нас. Рапалыч помедлил и свернул влево. Захрустело битое стекло под его ногами. Тихо, но по возможности быстро мы пошли дальше – ров был глубже расселины, в наполнявших его завалах железа, земли и глины старика можно было запросто потерять.
В той стороне, куда он повернул, посреди рва высился покатый темный горб. Я не смог понять, что это, и когда Рапалыч исчез позади него, ускорил шаг.
– Мы теряем его, – едва слышно пробормотал Калуга.
Тут у него под ногой хрустнуло – какая-то вконец проржавевшая железка сломалась, не выдержав веса дородного тела.
Калуга замер, выпучив глаза, а я остановился с поднятой ногой. Тихие шорохи, которые при перемещении издавал старик, смолкли. Пауза, а потом впереди стукнуло, грюкнуло, что-то осыпалось, мелко задребезжало…
– Слиться хочет! – Калуга бросился вперед. – За ним!
Рискуя, что нас услышит патруль со стены – хотя на ней было тихо и темно, и никто, кажется, в этот момент там не проходил, – мы побежали. Я едва не подвернул ногу на обломке рельсы, перескочил через смятую бочку, пересек поляну, поблескивающую битым стеклом, которое хрустело и ломалось под подошвами. Наконец, разглядел, что темный горб – продолговатая земляная насыпь непонятного происхождения, обогнул ее и едва не свалился в дыру, открывшуюся под ногами. Рядом Калуга упал на колени и включил фонарик, повернув его так, чтобы со стены не было видно луча. Лаз наискось уходил под насыпь, из глубины его доносились сдавленные пыхтения и проклятия. Я присел рядом с охотником, заглянул. Узко, но не настолько, чтоб не пролезть. Рапалыч втиснулся, значит, и мы сможем – вон, задница стариковская видна, шурует там на четырех костях…
