И на миг вернулся в родные горы. Туда, где стреляют из-за каждого камня.
Он опять молод, брюхо вдвое меньше, и ему страшно – постоянно, до ужаса, до дрожи и стука зубов. Он даже хотел пустить себе пулю в висок, в рот совал грязный, в масле и пыли, ствол, но передумал. Вынеся себе мозги, он встретился бы с родственниками – там, куда попадают все души…
Гурген Аланович только потому и жив до сих пор, что не спешит увидеться с отцом и братьями.
Он открыл глаза. Асфальт, грязь. Из ушей не течет, порядок. Даже бутылку не разбил.
– Отец, что с тобой? Ты ранен?! – Над ним склонилась Лали, его единственная дочь, в которой он души не чаял и которая могла застрелить его в лимузине, но не сделала этого. Повезло? А то. Ему вообще по жизни везет.
– Все в порядке, свет моих очей. – Он встал, отряхнулся. Костюм безнадежно испорчен.
Взглянул на подчиненных – на озабоченных лицах ни тени улыбки. Это хорошо – значит, жить еще хотят.
Тут и там бегали, суетились вооруженные бойцы. Бадоев дал команду пропустить телевизионщиков. Не америкосов каких, но отечественных. Панцеры разъехались, электроавтобус с тарелками антенн на крыше и с логотипом «Союз ТВ» на бортах протиснулся поближе к броневику, захваченному террористами. Из автобуса выскочил диктор – тот, что всегда мелькал на экране, имени его Гурген Аланович не помнил, а то и не знал. Диктор кивнул министру как старому знакомому, фамильярно так – мол, привет, как дела. И улыбнулся, продемонстрировав слишком белые, слишком ровные зубы.
Интересно, какой у него станет прикус после месяца в лагере? Где-нибудь под питерским пепелищем, где ракеты укладывали особенно часто и фон до сих пор такой, что… С зубами в тех местах проблемы – выпадают, работяги жрут пюре через трубочки.
Улыбка сползла с лица диктора. Он поспешно отвернулся и с микрофоном наперевес помчался к раскуроченному панцеру, у которого выстроились алые пожарные машины. Пенные струи с шипением врезались в бушующее пламя.
– Отец, можно с тобой?
– Конечно-конечно, свет моих очей. Не только можно, но и нужно.
В сопровождении дочери, окруженный телохранителями, под прицелом трех камер, Гурген Аланович вальяжно двинул к груде металлолома. Отдав приказ проверить, что там и как, он злорадно хмыкнул, когда диктор несколько замешкался, а потом, подбежав, встал слишком далеко и аж наклонился, протягивая микрофон.
– Да вы ближе, что вы, я не кусаюсь. – Хлебнув коньяка прямо из горлышка, Бадоев наконец-то почувствовал себя победителем. Все кончено. Все просто отлично. Он показал на бутылку: – Это потом уберете, да?
Его клятвенно заверили: уберут, костюмчик подчистят, животик втянут, седины благородной, если министр желает, добавят. Или наоборот – черных, как смоль, кудрей дорисуют. Все сделают в лучшем виде, не извольте беспокоиться. Говорите вот сюда, в камеру, да, уже можно, пожалуйста.
– К врагам народа у нас пощады нет и не будет! Со всеми будем поступать так же! – Гурген Аланович торжественно направил перст указующий на потушенный уже панцер, утонувший, словно в сугробе, в пене.
Как раз в этот момент из «сугроба» вынырнул боец, отправленный засвидетельствовать смерть террористов. Золотистые сержантские лычки – это, пожалуй, единственное, что у него осталось не вымаранным маслянистой гарью и не облепленным массой, препятствующей доступу кислорода.
– Нет там никого! – На чумазом лице блеснули зубы.
И Бадоеву тут же захотелось разбить бутылку об этот оскал.
– Как нет? – просипел он. В горле стало сухо-сухо. Надо срочно смочить.
Сержант посторонился, когда сам министр восстанавливаемых ресурсов влез на закопченную скользкую броню и начал протискиваться внутрь, туда, где воняет горелой изоляцией и химией, металл не остыл еще и в пене все.
Министр опустился на обгоревший остов ложемента, глотнул из бутылки. В отделении управления никого. В десантном пусто. Отпрыск Жучары со своим подельником будто сквозь землю провалился!..
Внезапная догадка озарила Гургена Алановича.
Грязный, мокрый, он вылез из панцера. Плевать, что его снимают, потом все равно сотрут, а нет – он сам их сотрет, отправит на курорты Колымы.
– Оттащить этот металлолом.
Выполнено.
Там, где стоял панцер, – зев канализационной шахты. Массивный чугунный люк рядом. А в днище любого патрульного броневика есть запасной выход – на всякий, ха-ха, пожарный случай. Да-да, Бадоеву смешно. Пока кое-кто шибко умный раздумывал, взять ли пацана живьем, тот преспокойно выбрался из бронированной тачки и нырнул в канализацию.
Бадоев взглянул на часы. Минут пятнадцать форы у мальчишки и его подельника есть.
В поле зрения попала фигура в плаще с неизменной сигаретой во рту.
– Серпень! – не помня себя от ярости, Бадоев схватил за грудки верного ищейку. – Серпень, живо вниз! Найти мне его, Серпень! Из-под земли достань! Живым или мертвым! Если живым, я сам его на ремни порежу! Сам!
Его прервал звонкий смех, оскорбительно громкий и неуместный.
Кто посмел?! Гурген Аланович оттолкнул порученца, резко обернулся, выхватив из-под пиджака автомат, вопреки скромным размерам делающий внушительные дыры, не совместимые с жизнью.
В последний миг министр удержался, палец дрогнул у спуска, не нажал.
Смеялась Лали. Он едва не убил родную дочь!
А она искренне радовалась его неудаче, не скрывала своего нежданного счастья:
– Он жив! Ванька жив!
И все это снимали телевизионщики.
– Потом уберете, да?! – Гурген Аланович рванул к диктору, который наблюдал за сценой со стороны, вновь скаля слишком правильные зубы. И вопреки обещаниям понял: не уберут, сохранят, покажут кому надо. – Ты еще здесь?! – рявкнул он Серпню.
Словно издеваясь, этот уродливый ублюдок неспешно вытащил пачку, сунул сигарету в свой мерзкий вонючий рот, прикурил и лишь тогда нырнул в шахту.
Гурген Аланович шарахнул бутылкой об асфальт.
* * *
– Пятьдесят вторая.
Уже не мчались – Маршал выдохся, – но все равно резво двигались по колени в вонючей воде. Если сразу сбросить ментовские броники, почему бы и не резво? Особенно зная, что по следу пустят безжалостных убийц.
По коллектору протекала обыкновенная московская река. На поверхности места не нашлось, потому ее спрятали под землю. Пищали крысы по краям русла – на кирпичных островках «суши», покрытых бурой слизью. Тощие и голодные, они без страха кидались в поток, несущий мусор, – надеялись отведать человечины. Но даже тем немногим, которые добирались вплавь до Тарсуса и Маршала, не обламывалось ни кусочка – парни буцали их так, что они, вереща, взлетали над водами и ударялись о закругленные своды.
– Пятьдесят третья. – Тарсус отправил в полет очередного слишком настырного грызуна. – По-твоему, дирижабли – это что?
