больше: насмешки, упрека или облегчения от того, что все закончилось.
— Все ваши «где», «зачем», «кто виноват» и «что делать» засуньте пока подальше. Разберемся. Всех спросим. Позже. А сейчас есть более насущные вопросы.
— Витольд Петрович прав, — сказал Лёня.
— А как же дети?.. — выдохнула я и буквально в ту же секунду заметила их.
…Мальчишка лет девяти в окружении трех девчонок-сверстниц играл на берегу метрах в тридцати от нас. Дети раздобыли где-то тонкую длинную ветку и по очереди рисовали ею на воде, чтобы остальные угадали рисунок.
Нас они не замечали, не прерывая увлекательную забаву. Или, может, какая-то оставшаяся магия Перепутья все еще продолжала на них действовать?
Я замерла. Из груди вырвался тревожный вздох. Хотелось окликнуть сестру, но отчего-то я испугалась: вспомнит она меня, узнает? А если узнает, как поведет себя? Испугается, заплачет, разозлится на недотепу, так и не сводившую ее на набережную к чайкам, и убежит?
— Малинник, — глядя на обступивших мальчишку девочек, со знанием дела проговорил тот, кого Лёня назвал Витольдом Петровичем. И вдруг добавил сварливо, обращаясь ко всем: — Чего расселись? Живые, и ладно. Пора разгребать то, что вы тут навертели… Лиде вон еще память на место возвращать.
Девушка кивнула и с готовностью подобралась.
— И, если можно, — встряла я и тут же смутилась. Но деваться было некуда, все равно уже перебила: — И, если можно, сделайте так, чтобы наша мама не помнила, что Василиска пропадала.
— Ну естественно, — со вздохом закатил глаза мужчина. — А с вами, — ткнул он указательным пальцем сначала в меня, потом в Васю, — мы еще пообщаемся. Хранители, блин, хреновы…
Отряхнув штаны от песка, он, не оборачиваясь, пошел вверх по склону, к парковой дорожке. Медина проследила за ним взглядом, в котором прятались ирония и теплота, и усмехнулась:
— С детьми мы поможем. Доставим по адресам. Нас как раз трое, — пообещала она Лиде.
— И грифонов надо «припарковать». А то рассвет близко. — Лёня оценивающе поглядел на горизонт. — Ярь, займитесь вдвоем?
Вася встрепенулся:
— Я чуть не забыл. Кшесинская кое о чем просила меня…
Не дослушав, Лёня махнул рукой, мол, действуй.
— Вэлком. Двух грифонов на троих вам вполне хватит, чтобы добраться куда нужно.
— Опять летать? — поморщился Вася.
— Полет — дело привычки, — авторитетно заявил Ярик, и я нервно хихикнула: что-что, а заботы о полетах, кажется, наименьшее, за что приходилось волноваться в последние дни.
Вася кисло улыбнулся и пошел к рыжему крылатому существу, рывшему передней лапой песок и гальку чуть поодаль от нашей компании.
Все начали расходиться, пока у кромки воды не остались только «Трио» и я. Дети продолжали резвиться, не обращая внимания ни на холод, ни на сонную ночную тишину парка, ни на влажный пробирающий туман, поднимавшийся от глади залива.
— Ну, чего стоишь? — незло усмехнулась наблюдавшая за мной Медина.
— Лиска, — прошептала я.
Она не могла меня услышать, но вдруг обернулась. Посмотрела ясными своими серо-голубыми глазищами и щербато улыбнулась. Взвизгнула:
— Ритка! — Радостно пояснила другим детям: — Это моя сестра!
Глотая соленые слезы, я рассмеялась и утерла лицо рукавом. Мгновенно позабыв об игре, Василиска радостно понеслась мне навстречу.
А я вдруг сорвалась с места и, спотыкаясь и увязая в песке, побежала к ней…
Часть 8. Банковский мост.
Ярослав и Павел Давыдовы
В сумерках городские крыши напоминали лоснящиеся спины котов, уснувших рядом друг с другом. Гладкие, покатые, блестящие, то однотонно серые, то рыжевато-пестрые из-за вкраплений ржавчины, они мелькали под крылом грифона, стремительно и в то же время плавно откатываясь вдаль. Обманчиво мягкие на вид, их хотелось трогать руками и обнимать.
Слева от горизонта бежала серебристая лунная дорожка, а с другой стороны медленно разгорался лилово-алый рассвет. Влажный ветер пах солью, немного морем, но в основном — скорой городской весной и всем, что под ней подразумевается: выхлопными газами, мокрым асфальтом, древесным соком, выступающим на молодой еще листве.
Уже не счесть, сколько раз Ярослав засматривался на город с высоты птичьего полета, а восторг не утихал и даже не притуплялся.
Крепко держась за шею грифона, Ярик внезапно подумал, что и нрав его родной Петербург имел вполне кошачий: сдержанно-строгий, не прощающий пренебрежения. Тот долго присматривался, прежде чем подпустить к себе, но если подпускал, то давал гораздо больше тепла, чем можно было ожидать.
Таким был дом Ярослава: с его чуть нарочитой отстраненностью и тихой верностью. Ради Города хотелось бороться. За него не обидно было б и умереть, но больше всего ради него хотелось жить.
Ярик вдохнул полной грудью. Разжал бы пальцы, выпуская пепельные грифоньи перья, раскинул бы руки, заорал бы восторженно во весь голос, но откровенного ребячества не позволил себе даже сейчас — когда сердце переполняло такое счастье, что от него буквально становилось больно. Ведь была его семья и был он сам, были ночной полет и приятель-грифон, Институт и тайны, которые тот распутывал. А еще Пашка…
Бурно радоваться Ярослав не привык — всегда стеснялся чувств, — поэтому теперь поступил так, как умел в совершенстве, — разозлился.
— Вечно ты вляпываешься в неприятности! — бросил он через плечо, нарочито громко, чтобы сидящий сзади брат услышал.
— Зато как день рождения Института отметили! — недолго раздумывая над ответом, раздельно прокричал он в самое ухо.
Шутка брата не впечатлила, но беспокоиться из-за этого Пашка, как обычно, не стал. И все-таки завопил — с полным восторгом и принятием жизни со всеми ее потерями и неожиданными приобретениями.
— Сбросить бы тебя сейчас за такие слова. — Ярик мгновенно насупился. Настроение… нет, не испортилось. Но буйство эмоций чуть поутихло, убавилось до терпимого состояния.
— Тогда зачем спасали? — искренне удивился непутевый братец.
— И не ори. Грифонов абы кто хоть и не видит, но тебя вполне услышат.
— А! — Пашка отмахнулся. — Легендой больше, легендой меньше…
Ярик не ответил: спорить с упрямцем бесполезно, а упертости обоим было не занимать. Маргарита даже приговаривала с улыбкой, что ее сыновьям пора вести счет: кто кого?
«Конечно! Сам-то отдохнул в безвременье, теперь шутки!» — передать эту мысль Ярослав, конечно, не мог, но Пашка, за много лет приноровившийся к раздражительности старшего, уловил настроение и не стал больше спорить.
Добавил примирительно:
— Не злись.
Но злиться больше и так не хотелось.
Залив, а следом за ним и Васильевский остров скрылись позади. Грифоны, летевшие теперь над струной Невского проспекта, резко отклонились в сторону и стали плавно снижаться возле изломанного зигзагами канала Грибоедова. Мелькнула ритмичная колоннада Казанского собора. Сочной зеленью отпечатался на фиолетово-розовом небе купол дома Зингера. Вдалеке блеснули золоченые скульптуры возле ворот Экономического университета.
Крылатые звери приближались к Банковскому мосту.
Часть 9. Василий
Что бы ни говорил Ярослав о привычках к полетам, но, когда Эсхил почти без разбега резко взмыл вверх, тяжело взмахивая огромными крыльями, внутри меня все замерло, заставив зажмуриться и уткнуться лицом в перья. Ветер свистел в ушах, упругие потоки воздуха норовили столкнуть прочь.
Однако минут через пять я осмелел и стал поглядывать на плывущие под крылом крыши. Где-то там, внизу, должен быть и наш с Надей дом.
Еще через четверть часа мы достигли юго-восточного края Васильевского острова.
Грифон встряхнул головой, издал победоносный клич и взял курс на золотой шпиль Адмиралтейства, который сиял на другом берегу серо-стальной реки.
Следом показался игрушечный с высоты Зимний дворец.
Первое, что я заметил, когда пролетали над Дворцовой площадью, — целая и невредимая Александровская колонна.
— Что? — вслух удивился я, но ветер заглушил слова.
Что же мы такого учудили у Башни грифонов?..
Унять беспокойное сердцебиение удалось только минут через пять, но и тут Эсхил не оставил без сюрприза: стремительно накренился вправо, сворачивая к безлюдной в ранний час набережной канала Грибоедова.
Вода от поднявшегося уже достаточно высоко солнца покрылась золотистой рябью. Грифон торопился — я чувствовал это. Жестяные листы крыш вспыхнули светом.
Дождавшись, пока мы спрыгнем с их спин на землю и отойдем на несколько шагов в сторону, Эсхил и Геродот снова взмыли в воздух и закружили над мостом, часто взмахивая крыльями. Фигуры их поблекли, сделались наполовину прозрачными и слились с утренней туманной дымкой, что висела над каналом Грибоедова.
Последний раз мощно взмахнув крыльями, Эсхил и Геродот уселись на место каменных постаментов в виде крылатых львов — словно прошли скульптуры насквозь, как дух,
