возвращающийся в тело. Приняв такие же позы: гордо вскинутые подбородки, хвосты обвивают задние лапы, крылья подняты вертикально вверх, — грифоны замерли.
Секунду спустя ничто не выдавало в статуях живых существ из плоти и крови.
Я растерянно поморгал. С удовольствием отметив мое удивление, Ярик ткнул меня локтем в бок и усмехнулся:
Я ничего не думал, поэтому промолчал. Сказал другое:
— Когда успевают, ага, — весело сказал Пашка. — Если нет, то просто уходят гулять на Перепутье.
Ярик зябко потер плечи. Ему-то произошедшие с грифонами метаморфозы наверняка были не так удивительны. Может быть, он лишь немного жалел, что добираться до теплых стен Института предстоит пешком.
— А, да… Конечно. — Я спешно порылся в карманах, нащупал небольшой круглый предмет на цепочке и подошел к парапету. Затем подумал и взошел на мост. Замер посреди, зажмурился, размахнулся и кинул вещицу в воду. С едва слышным «бульк» кулон пошел ко дну, все глубже погружаясь в темную воду канала.
Я обернулся и поймал вопросительные взгляды ребят.
— И все-таки, что это было? — спросил Пашка.
— Я обещал одной балерине, что освобожу ее Душу из заточения на Перепутье, — несколько смутившись, пояснил я последнее желание Кшесинской, которое та шепнула мне на ухо во дворе Ангела.
Внезапно крупная снежинка спланировала мне на лицо и мягко коснулась губ. Как поцелуем. Сложно было удивляться после всего произошедшего, но я все-таки изумился: снежинка? Теплым апрелем?.. И притом единственная.
— Ясно. Предмет-якорь, значит, — понимающе хмыкнул Ярик. И нетерпеливо озвучил общую, вероятно, мысль: — Теперь пойдемте домой. Достаточно на сегодня приключений, не кажется?
— Подождите, — спохватился Пашка. — А так… на чем мы… «пойдем»? Пешком, что ли? Грифоны-то…
— То есть только сейчас дошло? — поддел Ярик. Пробормотал нечто, похожее на «баловень», задрал рукав и глянул на часы. — Метро двадцать минут назад открылось. Устроит, Ваше Высочество?
— А, вот и ладушки! — неожиданно легко обрадовался Пашка. — Значит, немного прогуляемся.
И чуть ли не вприпрыжку первым зашагал к Невскому проспекту, что-то весело насвистывая себе под нос.
ГЛАВА 22 Исконная любовь
Объясняйте это как хотите, но в Петербурге есть эта загадка — он действительно влияет на твою душу, формирует ее. Человека, там выросшего или, по крайней мере, проведшего там свою молодость, — его с другими людьми, как мне кажется, трудно спутать…
Иосиф Бродский про Санкт-Петербург
Василий
Все последующие дни пролетели как в тумане. Я боялся выходить на улицу и даже окно приоткрывал с настороженностью. А вдруг?.. Казалось, весь город ощетинился сотней острых зубов и невидимыми глазами наблюдает за каждым нашим действием из потайных углов.
Лёня, с которым я поделился предчувствиями по телефону, назвал меня параноиком. Где-то на заднем плане голос Ярослава напомнил, что его-то предчувствия у Гавани тогда не соврали.
Сейчас, когда Пашка оказался жив-здоров, вспоминал про Гавань он гораздо спокойнее, чем прежде. Я пообещал ближе к выходным пересмотреть взгляды на выход из дома в частности и жизнь вообще и повесил трубку.
Надя изображала легковесную радость бытия и старалась как можно меньше попадаться мне на глаза и беспокоить просьбами. Услышав мой рассказ о произошедшем возле Башни грифонов, сестра изрядно удивилась. Но поверила. В своей манере сводить любые серьезные вещи к шутке и разряжать атмосферу посетовала, что она-то в тот день сдавала коллоквиум по биохимии и «самое веселье» пропустила.
До бабули, то есть тети Раи, успели докатиться слухи, и, наступая на горло принципу невмешательства в нашу жизнь, она позвонила сама. Прохладно осведомилась, все ли с нами в порядке, и под конец разговора сказала, что гордится мной. И Надей тоже.
Гусев остался глух к телефонным звонкам. Набрав его номер три или четыре раза в разные дни, я прекратил попытки.
Зато вдруг понял, что отрицать очевидное дальше бесполезно. Да, мы впрямь спасли город от чего-то очень нехорошего. И пусть никто, кроме сотрудников Института и Хранителей, об этом не знал, ничего не повернуть вспять.
Мысль приободрила меня, но до выходных я все равно просидел дома — листал в Интернете вакансии на новую работу. Один раз выбрался в родной театр — ставили «Алису в Стране Чудес». Из-за проволочек по художественной части представление перенесли на несколько дней, но в целом справились замечательно.
В ночь со среды на четверг мне приснился живой и объемный до щемящей тоски сон…
Я шел по цветущей оранжерее, раздвигая сочные листья тропических растений, а мелкий гравий хрустел под ногами. Шумела вода в фонтане, щебетали птицы и тихо переливалась мелодия. Я шел на звук, и музыка становилась все громче.
Наконец дорожка вывела меня в центр оранжереи. Возле оплетенной цветущими побегами арки стоял столик с витыми ножками, а на нем — старинный граммофон с матовым от времени раструбом. Заходящее солнце падало в широкие полуциркульные окна и золотило обод похожего на цветочный венчик рупора. Рассеянные желтые лучи висели в воздухе.
Крутилась пластинка, тихо шелестела игла. А в ротанговом кресле рядом с граммофоном, раскинув юбку, сидела, прикрыв глаза, Кшесинская. Услышав шорох камешков под ногами, балерина не спеша выпрямилась.
Ее обволакивало легкое платье, все точно сотканное из нитей белого и золотого света, мягко мерцавшего в зеленой тени беседки.
Матильда подняла на меня свои колдовские черные глаза и мягко улыбнулась.
— Теперь точно рай? — помня наш прошлый разговор из сновидения, усмехнулся я.
— Кому как, дорогой, — покачала головой Кшесинская. — Кому как. Каким представляешь рай, таким его после смерти и получишь. Для меня рай — это встреча с близкими. Поэтому здесь я ненадолго. Но пока можем поговорить.
— Что теперь будет? — задал я вопрос, волновавший меня на протяжении недели.
— Будете жить, — повела круглым белым плечом балерина. — Жить, любить, молиться, рожать детей, ссориться, находить согласие, вновь спасать город, если это потребуется. Спасать друг друга. Все как у обычных людей.
— Но ведь…
— Что? — Матильда по-птичьи склонила голову набок.
Я задумался:
— Мне кажется, я так больше не смогу. По-прежнему.
Кшесинская звонко рассмеялась. Подскочила — легкая, невесомая, молодая.
— Голубчик, это так смешно! Жизнь! Сама жизнь-то не меняется! — Она взяла меня за руки, закружила. — Вот и живи. — Поправила: — Живите.
Пока я, ошалелый, соображал, что сказать, Матильда остановилась, по очереди переплела пальцы рук с моими и игриво придвинулась ближе. Наши сцепленные кисти оказались почти вровень с лицами.
«Если попячусь, скорее всего, не удержу равновесие и упаду. Ей же на смех», — подумал я.
Кшесинская загадочно улыбалась:
— Надеюсь, ты оценил, как умно? Едва мы догадались про числовой код, то сами уничтожили ключи. Оставили только цифры в газете. Которые за разгадку мог бы принять лишь нашедший и прочитавший две остальные части Ключа.
— И теперь, значит, мы вольны делать с Ключом-от-каждой-двери все, что пожелаем?
Я не спросил об этом вслух, но Кшесинская неведомым образом считала правильный вопрос. Нахмурилась:
— Если именно вы вписали последние числа на башню, то да. Хотя я бы на вашем месте снова спрятала Ключ куда подальше. Слишком много ответственности.
Я снова подумал про исчезнувшего Гусева и решил: может, оно и к лучшему. Не знаю, как Марго, но лично мне никогда не хотелось обладать единственным в своем роде артефактом, охота за которым велась на протяжении почти двух веков.
— Мы еще увидимся? — спросил я.
— Как знать. — Кшесинская звонко рассмеялась. — Возможно, в следующей жизни. — И вдруг опять сделалась веселой: — Спасибо. Спасибо, что сделал это для меня. Закрой глаза.
Я послушно смежил веки и почувствовал, как щеки коснулся мягкий поцелуй.
— А теперь открой. Через три, два… — Показалось, голос балерины звучал теперь немного издалека. — Один.
Когда я открыл глаза, Кшесинской уже не было рядом. И оранжереи не было. Я очутился в спальне нашей с Надей квартиры…
Не решившись позвонить, утром я написал Марго сообщение с приглашением увидеться, на что получил лаконичный вежливый ответ:
Прости, давай в следующий раз? Школа началась.
Через несколько дней, впрочем, мы договорились встретиться
