знает, когда к нему приходят друзья. Но продолжает прятаться.
— Да как же? — Старушка-соседка широко распахнула блеклые серые глаза. — Если друзья, чего ж прятаться!
— Вы это ему, Валентина Петровна, как-нибудь скажите, — продолжил с задором Лёня, сам тем временем боком протискиваясь в прихожую и оттесняя соседку в коридор. — При встрече, а?
— Так он не выходит, — всплеснула она руками.
Руки были тонкие, костистые, с массивными агатовыми перстнями, увенчивавшими пальцы. Чем-то Горелова напоминала мне престарелую актрису. Или даже тетю Раю. Разве что роскошные кольца плохо вязались с засаленным байковым халатом и растоптанными тапочками.
— Мы здесь именно за тем, чтобы исправить ситуацию! — заверил лаборант.
— А вы… вы кто? — недоверчиво прищурилась старушка.
— Так говорю же — друг его! Ярослава!
— Ах да, точно, друг Яруши… — Госпожа актриса замерла с поднятым пальцем, припоминая. Уличив момент, Лёня схватил за руку Марго и протолкнул ее в коридор перед собой. — Хороший мальчик Яруша…
— Она бывшая учительница русского языка в гимназии. В старости у нее начались проблемы с памятью, — шепнул Лёня, увлекая нас вперед.
Опомнившись, Валентина Петровна засеменила следом:
— Я говорю, порядочный Яруша юноша. Не то что некоторые. Тут недавно один сосед заехал, гопнического вида молодой человек, надо вам сказать, — заговорщицки шепнула она, не обращая внимания, что ее никто не слушает. — Я ему на днях говорю: Сева, от тебя пахнет специями, зачем ты это делаешь, у меня аллергия! Или вот прошу вешать съемный стульчак на гвоздь. Ни в какую! Все ходит ночью мимо моей комнаты, кастрюлями какими-то гремит.
Сумрачный узкий коридор, казалось, тянулся в глубину дома бесконечно. Тусклая лампочка на шнуре бросала желтые отсветы на стены цвета гнилой травы. В душном полумраке пахло пылью, древним деревом, книгами и жареной рыбой. Повсюду были двери: двустворчатые, высокие, как в старинных залах для приема гостей. Паркетное покрытие с выпавшими ячейками и стертым рисунком устилали крошки. Мелкий мусор неприятно скрипел под подошвами. Где-то в сердце дома громко тикали часы.
— И им говорю: вешайте! А им хоть бы хны. Только плакаты свои в туалете могут лепить. Вот что они могут! — не унималась соседка. — А у нас, между прочим, барский этаж. Ба-а-арский! [20] — потрясла она в воздухе кривым пальцем. — А заселяется все какой-то сброд.
У входа на кухню — я понял это по удушливому запаху рыбы, который здесь висел прямо-таки облаком, — Валентина Петровна отстала. Глянула на нас потерянным взглядом, явно забыв, о чем хотела сказать секунду назад, и скрылась внутри.
Лёня с облегчением выдохнул и остановился возле ничем не примечательной бежевой двери.
Правую створку украшал настенный календарь с красной рамкой-бегунком, остановившейся на четвертом февраля. Лёня уверенно сунул руку в нишу за календарем и извлек ключ. Не раздумывая, без стеснения отпер дверь. Из помещения хлынул живительный свет. Лёня вошел в комнату и поманил нас за собой. Мы оказались в просторной не то гостиной, не то библиотеке.
Книжные шкафы заполняли три стены из четырех. В правом углу, на почетном месте, возвышалась малахитовая изразцовая печь. Рядом стояло пианино с потрескавшейся лакировкой. Пространство над инструментом занимали картины в багетах — сплошь натюрморты, выведенные неуверенной рукой любителя.
На высоченном потолке — лепнина цвета мятного мороженого, с цветочными бутонами и позолоченными завитками. Из центра лепной розетки торчал на длинной «ноге» пятирожковый светильник. Запах книг упоительным сладким облаком витал в воздухе. Тома, не влезшие на полки, башнями высились по углам.
У окна стояли два кресла с высокими спинками. В том, что смотрело на дверь, дремала рыжая такса. Заметив нас, пес спрыгнул на пол и, заливисто лая, кинулся навстречу, шумно обнюхал брюки, завертелся игривым волчком, требуя ласки. Кудрявые висячие уши смешно подпрыгивали при каждом повороте востроносой головы щенка.
Лёня почесал пса за ухом, проскочил мимо собаки, чьи коготки смешно цокали по паркету, и приблизился ко второму креслу:
— Привет, дружище.
— Виделись, — глухо отозвались из кресла. Самого молодого человека видно не было, и с первого взгляда комната казалась пустой.
Нам с Марго никаких инструкций не дали, поэтому мы остались стоять у входа. Лишь дверь прикрыли, чтобы пес не выбежал. Вертлявый щенок не унимался: зигзагами носился перед нами, звонко потявкивая.
— Ты как вошел вообще? — спросил Ярослав с глухой неприязнью. Несмотря на Лёнины уверения соседке, я засомневался насчет их дружеских отношений.
— Я к тебе по делу, — с задором начал Лёня.
Ярослав нетерпеливо перебил:
— Лучше послушай, что пишет Ключевский о Петре Первом: «От природы он был силач. Постоянное обращение с топором и молотком еще больше развило его мускульную силу и сноровку. Он мог не только свернуть в трубку серебряную тарелку, но и перерезать ножом кусок сукна на лету». [21]
— Ребята ходили к прорыву в метро, который случился после… ну, той ночи. Ты был прав и…
— Вот еще, — не дослушал Ярослав и продолжил читать: — «Многолетнее безустанное движение развило в нем подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатлений. Торопливость стала его привычкой».
— Сначала подумали: обычная вещь, земельники опять покопались. Наведывались к этой славной компашке.
— С Мединой?
— Без нее.
— Ума хватило. Хвалю… «Его обычная походка, особенно при понятном размере его шага, была такова, что спутник с трудом поспевал за ним вприпрыжку».
— Ярь, — с укором произнес Лёня. — Что ты паясничаешь?
Ярослав шумно захлопнул книгу.
— Нет, это ты мне скажи — что?! — прошипел он.
Рыжий таксеныш, наконец улегшийся неподалеку от двери, снова вскочил и пронзительно залаял.
— Бакс! Чего ты заладил в самом деле?!
Парень перегнулся через подлокотник кресла, глянул на входную дверь. Темноволосый, остролицый и очень бледный. При виде нас он побледнел еще сильнее и порывисто обернулся к стоящему рядом Лёне:
— Почему ты не предупредил, что не один?
Тот пожал плечами:
— Ты мне и слова вставить не давал. Все со своим Ключевским! Ребят, извините, вы не против расположиться пока в столовой?
Леня виновато улыбнулся и указал на арку в простенке.
— Можно не разуваться, — бросил Ярослав вслед.
На этот раз собака не обратила на нас внимания: выполнив обязанности сторожа, щенок свернулся клубком в солнечном пятне на паркете.
В светлом эркере соседней комнаты располагался обеденный стол и застеленные ковриками диванчики. Солнце дробилось в витражных окнах, бросая на стену веселые цветные блики. Прозрачный тюль шевелился от сквозняка. На колченогом серванте стояла переносная электрическая плитка. В кастрюле тихонько шипело, разнося вокруг солоноватый наваристый запах.
Из-за стены донеслись голоса:
— За что ты так с ней? — тихо спросил Лёня. — Ведь не она задание придумывала.
— За такие задания голову надо оторвать! — взревел Ярослав.
Мне показалось, что хрустальные подвески в люстре негромко зазвенели.
Лёня монотонно бубнил за стенкой. Голос Ярослава менялся от злой иронии до показательного недоумения, а иногда и совершенного бешенства. Марго, бродящая вдоль застекленных полок с фарфоровыми статуэтками, вздрогнула и повела плечом, будто сбрасывая что-то неприятное.
— Не надо только вешать лапшу, Лёнь. Я знаю, кто на самом деле спихнул нам проверку у Гавани.
Послышались невнятные оправдания. Ярослав зло усмехнулся:
— Они знают, что я здесь, и даже не приходят. Нет! Не надо мне про звонок. Ты вон вошел же! — И уже совсем тихо, на грани слышимости: — Лёнь, два дня прошло. Завтра должны быть похороны. А нам даже хоронить нечего…
С минуту за стеной не раздавалось ни звука.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Лёня.
— Тебе про тело или про душу? — хмуро усмехнулся Ярослав.
— С душой, мне кажется, все и так понятно.
— Да? А вот мне не очень. — Горестный смешок, следом за ним — звук, будто протянули ножкой стула по деревянному полу. И болезненное шипение следом.
— Может, помочь?
— Я сам. А знаешь, — проговорил Ярослав с мазохистским наслаждением, — что говорят наши врачи про это? Оно словно проедает, разрывает кость изнутри. А вместе с ней ткани. Это как трещины в стекле: коснись, и раздробится в крошечные осколки. Говорят, мне повезло — только по касательной задело. Ты знаешь, я хочу бежать, хочу
