даров. Знаете, происходящее сейчас с городом напоминает мне один из таких ритуалов: старое бьется насмерть с новым, и победитель готовится испить соперника до дна. Все смешалось, как слоеный пирог… Кстати, — обратился Глеб Борисович к Наде, — а у вас есть что-нибудь к чаю?
— Найдем, — бросила Надя и еще активнее захлопала дверцами ящиков в поисках остатков позавчерашнего магазинного рулета.
Раиса Пантелеймоновна поджала губы — рассеянность Гусева ее явно раздражала:
— Господи, как издалека ты всегда заходишь. Практически с динозавров!
— А что поделаешь? Ты хочешь, чтобы я впихнул весь курс гипотетической истории в одно чаепитие?
Раиса Пантелеймоновна промолчала, выказывая недоверие частыми взмахами веера.
— Так вот, — вернулся Гусев к рассказу. Он и сам нервничал, это было заметно. — О ритуалах… Не знаю, известно ли вам, но ритуалы в нашем городе всегда были в почете. Особенно всяческие жертвоприношения. Сначала подношения древним духам, затем время, принесенное в жертву ради строительства нового города на месте старых развалин. После — старый жизненный уклад, отданный на заклание новым временам. Недаром все революции происходили в Петербурге. Это город, построенный на костях. Причем костях всего: как и буквально человеческих, так и костях забытых сюжетов и судеб. Куда-то это все должно было деваться.
— В запасник истории, — снова не выдержав, подала голос Раиса Пантелеймоновна.
— Да, Рая. Ты совершенно права. Не мегаполис, а один сплошной музейный запасник.
— Я все это уже знаю, — не выдержал я, перебив Гусева. — Меня только одно волнует. — Я аж задохнулся от волнения, не в силах собрать мысли и впечатления в кучу. — При чем тут я вообще?
— Я, кажется, поняла, — радостно щелкнула пальцами Надя от внезапной догадки. — Вы фильм обсуждаете. Новый. Тоже хочу. Может, кто-нибудь наконец объяснит сюжет и мне?
Я посмотрел на сестру: Надежда не улыбалась, и взгляд оставался более чем серьезным. Однако Гусев радостно подхватил шутку:
— Вам, Надежда Наумовна, достаточно просто выглянуть в окно и оглядеть чуть внимательнее окрестности. Тогда поймете, что наш Город скрывает великое множество всяких историй, и любое кино померкнет по сравнению с ними.
Надя машинально подалась к окну, отодвинула занавеску.
За стеклом, в рассеивающей свет фонарей серо-зеленой предрассветной мгле, ветер полоскал строительную сетку, спеленавшую стену соседнего дома.
Реставрацию начали, но заморозили с наступлением холодов года два назад, потом возобновили прошлой весной, но так и не завершили. По неизвестным причинам.
Глеб Борисович пояснил:
— У Петербурга красивый, впечатляющий фасад и очень хрупкая изнанка. Многое здесь стремительно рушится под влиянием времени. И то, что слишком быстро кануло на задворки истории, рано или поздно должно было взять реванш. Сформировать иную реальность.
— Город живет, пока о нем помнят, — эхом подхватил я.
— Совершенно верно! — обрадовался Гусев. — Видишь, Рая, смышленый парень. Запомнил нашу первую встречу!
Раиса Пантелеймоновна медленно, преисполненная собственной важности, моргнула и схлопнула веер:
— Иного мнения и быть не могло. Не забывай, чьи это внуки. Радость моя. Свет в окошке. — И добавила почти неслышно: — Не то что дети.
Своими детьми бабуля называла наших с Надеждой родителей.
Пропустившая мимо ушей последнюю часть, Надя умильно сложила ладони у груди и послала бабуле воздушный поцелуй.
— То есть… вот эта Изнанка… — начал я.
— Потустороннее Перепутье, — поправил Гусев.
— …это Перепутье — место, куда реальность вытесняет все отжитое? Так сказать, изнанка жизни? Место забвения?
— Не просто отжитое, а ставшее внезапно ненужным. — Глеб Борисович потянулся и пощупал листья засохшей герани, стоящей на подоконнике (еще один забытый Надин горшок). Встряхнул рукой, так как на пальцах осталась серая пыль от раскрошенного листа. — Все, что проваливается на Изнанку, оставляет в этом мире лишь горстку серого пепла. — Глядя на герань, Гусев невесело усмехнулся: — А мы потом удивляемся: где же та вещь, про которую сто лет не вспоминали. И почему в квартире постоянно так много пыли, несмотря на уборку!
Надя потупилась и отступила от окна. Опасливо покосилась на бабулю: не решит ли та прямо сейчас проверить жилище внуков на чистоту, чтобы посетовать на нашу несамостоятельность еще и в этой области?
Но Раиса Пантелеймоновна слушала не перебивая. Гусев продолжал:
— Предметы, города, люди. Кто угодно рано или поздно умирает, оставшись без внимания и любви и потеряв последнюю цель существования. Такие вещи исчезают сами или же становятся легкой добычей для звездной плесени. Что, впрочем, ни к чему хорошему тоже не ведет. Как говорится, то, что с рождения было бессмысленным, может истлеть без следа…
— Похоже на слова песни. — Надя радостно щелкнула пальцами. — Кажется, я слышала ее. [50]
Гусев продолжил:
— Про древних обитателей Перепутья вы наверняка уже знаете.
— И даже видели сегодня одного, — пробормотал я. Вновь отчетливо поднялись из памяти тяжелый влажный воздух цветочного магазина и кучка такого же, как на цветке Нади, сизого пепла, оставшаяся на месте Потустороннего франта в карнавальном костюме. — Поверить не могу.
— Я вот только не понимаю, — произнесла Надя тоном стендап-комика, — почему я из кожи вон лезу, чтобы организовать себе интересную студенческую жизнь: на всякие мероприятия хожу, в самодеятельности дурацкой участвую, а стоит кому-то лишь выйти за порог, так он вляпывается в истории, что даже голливудским сценаристам не снились! Уму непостижимо!
И хоть в голосе сестры звучало больше искреннего восхищения, чем недовольства, бабуля подала голос:
— Надежда, — сказала она спокойно, ровно, не теряя присущих ей самообладания и достоинства. — Тебя становится слишком много…
И Надя — моя удивительная Надя, которой палец в рот не клади, — внезапно потупилась, даже чуть съежилась под осуждающим взглядом Раисы Пантелеймоновны и покорно отступила от стола:
— Да, бабуль.
— Пойдем, поможешь мне в мастерской. Я принесла несколько отрезов ткани на новое платье, не могу выбрать лучшую. — При слове «мастерская» меня слегка передернуло. — Может, и тебе скроим что-нибудь… — Тетя Рая не стала договаривать, поддела изящным ногтем кружевную вставку на корсете Надежды и брезгливо поморщилась, отчего сестра зарделась весенней розой. — Стыд и срам.
— Но… — попробовала возразить Надежда, однако попытка не удалась.
— Пойдем. Оставим мужчин одних. Пусть обсудят свои «цацки».
— Да, бабуль, — эхом отозвалась сестра.
Семеня вслед за тетей Раей, Надя скрылась в коридоре, и я услышал, как хлопнула дверь в кабинет отца: просторный, с большим окном, но чуть захламленный, похожий на шкатулку с многочисленными сокровищами из путешествий. В отсутствие родителей бабуля использовала его в качестве мастерской.
На столе остался чайник — округло-стеклянный, прозрачный, с деревянной гладкой крышкой и медовой, набравшей янтарного сияния заваркой внутри. Несколько мелких цветочных лепестков кружили плавный вальс.
— Все эти новомодные френч-прессы совершенно не позволяют вкусу чая раскрыться. Не то что старая добрая классика. — Гусев разлил заварку по чашкам. — Давай зайдем с другого конца. Задавай любые вопросы, парень, — предложил он, проводив взглядом Надежду и тетю Раю. С уходом последней говорить ему стало заметно проще. — Все, чего не спрашивал раньше. Чувствую, сегодняшним мероприятием ты заслужил ответы.
«Я заслужил ответы как минимум той сценой с Вольдемаром», — подумал я, хотя Гусев, конечно же, не ее имел в виду. Откуда ему знать про цветочный?
— Только три? — невольно поддел я.
Гусев оценил иронию — расплылся в улыбке:
— А говоришь, ничего не знаешь. Валяй!
— Что это за… обряды? — начал я без переходов. — С музыкой, керосинками, песочными часами… — Первыми пришли на ум странные атрибуты допроса.
А еще тень Вольдемара, пляшущая в освещенном круге под лампой. Бесноватая, дикая. Потусторонняя.
И все же интересно: видела ее Надя или нет?
— Примордо… ди…
— Примордиализация, — поправил директор музея. Бесшумно отхлебнул из чашки. Прищурился чуть лукаво, точно входя во вкус нашей странной «лекции» по альтернативной истории. — Тут важно понимать истинную суть Потусторонних. Как существа, оказавшиеся узниками Потустороннего Перепутья — месте без Времени, как ты, наверное, помнишь, — они со временем, извини за каламбур, научились подчинять себе его законы. — Он задумчиво покачал чашкой. — Растягивать, замедлять, ускорять, пускать вспять, замыкать в кольцо. И, придя в наш мир — то самое возрождение, о котором ты наверняка тоже слышал, — они приносят с собой свои способности. А нрав у бессмертных
