непростой, шутки своеобразны, поэтому при общении с обитателями Перепутья важно замыкать в кольцо что-то другое. Иначе они замкнут Время. Все просто и изящно. Как и должно быть. Надеюсь, я достаточно понятно изъясняюсь?
— Вполне, — отозвался я.
Пока я приходил в себя, придавленный новыми сведениями, Гусев добавил:
— При этом нельзя упустить из виду, что не зря используются именно песочные часы: движение кварцевых частиц из одного сосуда в другой — процесс, кхм, схожий с природными перемещениями материи. А на это они не способны повлиять. Как и на воду из реки, хоть она и является источником их силы.
Гусев снова глотнул чай, выпукло обозначая паузу, чтобы я взял слово.
— Красивая сказка, — наконец сказал я хмуро, чисто из вредности.
Отрицать очевидное было глупо. Я вернулся мыслями к позавчерашнему дню, когда самой большой своей проблемой считал невозможность взять выходной в день грядущей премьеры «Алисы», и чуть не рассмеялся.
Но сдержался: смех мог бы получиться слегка нервным.
— Сказка — ложь, да в ней… — с усмешкой проговорил Гусев. — Дальше?
— Тот Потусторонний, — начал я. — Он сказал странную вещь. Что Марго — медиум. А еще раньше говорили, что…
Я вспомнил визит на фабрику медицинских пособий и рассказ Ярика.
«Это первое видение?..»
— Вот тут мы и подходим к самому главному… Чай? Остынет совсем, — кивнул он на мою чашку, к которой я даже не притронулся.
За время разговора чай начал покрываться тонкой коричневой пленочкой. Стараясь не потревожить ее, Гусев потянул на себя блюдце.
— Вот это, — показал он, — очень похоже на наш город. Мы живем сверху, балансируя на тонком льду. Но иногда граница с потусторонним истончается. — Директор плашмя шлепнул ложечкой по застывшей чайной пленке. Несколько брызг разлетелись по скатерти. Со дна взметнулись чаинки. — Беречь и соблюдать баланс — вот главная задача Института. Магии не должно быть слишком много среди людей, а на Перепутье не место излишней, хм, человечности. Но изолировать два мира друг от друга… Нет, не выйдет.
— И простые жители знают о Перепутье, Потусторонних и прочем?
— Не все. Иначе бы мы не вытаскивали столько случайных туристов из провалов на Грибоедова. [51] Кто-то всю жизнь живет, не догадываясь о соседстве с Потусторонним Перепутьем. Кто-то догадывается, ищет ответы и порой даже находит. А некоторых особенных для себя людей Город выбирает сам. И направляет им знаки: тайные послания, случайные подарки и неслучайные намеки, пытаясь поставить на путь служения себе. Если до претендента долго не доходит, в дело пускаются более радикальные методы, вплоть до полной потери привычного образа жизни. — Наверное, Гусев заметил тревогу в моем взгляде, потому что спешно добавил: — Но это редко. Обычно поисковые группы Института быстро находят новичков, и тогда повторяется такой же разговор, который ты слышишь сейчас. Еще для обеспечения порядка мы, конечно же, контактируем с полицией и другими службами…
Глеб Борисович помешал остывший чай и отложил ложку.
— Как находят?
— По пространственно-временным искажениям, которые вы, — суставчатый палец директора завис напротив моего носа, — притягиваете как магнит.
Я на секунду зажмурился и затряс головой. Не понимаю.
Гусев сжалился:
— Вы живете на грани: то провалитесь на ту сторону, то вынырнете обратно. Как поплавки. Если вовремя не засечь вас и не объяснить, что происходит, то вскоре на Перепутье станет одним Потусторонним больше. Реальность просто вычеркнет вас как лишних.
По спине скользнул холодок, как тогда, в кафе, при виде троих незнакомцев с нашивками Института гипотетической истории.
«Они все равно не могут быть нашими. Даже потенциальных сенсоров в городе наперечет. И все выявлены Хранителями чуть ли не с младенчества…»
«Значит, Хранители ошиблись. Они ж тоже люди».
— Но лично я ничего не умею.
— Смотри внимательно.
Гусев жестом показал мне подождать, затем в несколько крупных глотков допил второй чай, подцепил из выставленной Надей вазы с конфетами замусоленную карамельку и положил на скатерть — медленно, чтобы я видел. Затем со стуком перевернул чашку донышком вверх, накрывая леденец. Сосредоточился и коснулся кончиками пальцев фарфорового купола.
Легкая вибрация волной всколыхнула стенки. На несколько секунд чашка превратилась в средоточие дрожащих изображений — так проекции, наложенные друг на друга, создают в воздухе трехмерную иллюзию. Не более чем обман зрения.
Рука Глеба Борисовича прошла через фарфор свободно, как сквозь воздух. Пальцы подцепили конфету и покатали между подушечками, поднеся на высоту моего носа.
— Когда-нибудь и вы так сможете. Если потренируетесь, конечно. — Гусев опять сбился на «вы».
Я взялся за чашку и стукнул о стол, желая убедиться в ее прочности. Раздался тонкий, обиженный звон…
«Ты уверен, что пространство менялось само по себе, а не именно когда ты с ним взаимодействовал?» — спросил Лёня на парковке возле «Севкабель Порта».
Жар подкатил к щекам. Мне захотелось провалиться сквозь пол. Или, как минимум, сделаться невидимым.
Гусев болезненно поморщился:
— Китайский фарфор, Василь Наумыч. Неужели нельзя было помягче?
Я промолчал. Похожая на сломанную сушку ручка чайной чашки осталась у меня. Я рассматривал ее, словно пытаясь найти в разбитых частях утраченное понимание реальности.
На автопилоте поднялся, вынул из-под раковины мусорное ведро и принялся тщательно собирать со стола осколки.
Гусев наблюдал за мной со смесью снисходительности и сдержанной веселости, давая время привыкнуть, принять. Осмыслить.
— Ловкость рук и никакого… кхм…
— И никакого мошенничества, — эхом отозвался я.
Привыкнуть к странностям, что так бесцеремонно — не снимая уличной обуви — ворвались в отлаженную до мелочей повседневность. Не идеальную, местами очень заурядную, не всегда приятную и легкую, но понятную. Свыкнуться с ними было трудно. Труднее, чем я думал.
Оставив наконец ведро, я снова сел напротив. Точнее, почти рухнул на стул и, упершись в стол локтями, уронил голову на ладони.
— Как мне теперь?.. С этим?.. — Я запутался в словах, так и не решившись произнести пафосное: «Как мне теперь жить со всем этим?» Я и без того вел себя последние дни подобно безропотно ведомому на заклание барашку. Не хватало еще прослыть нытиком. — Я не просил.
— Боюсь огорчить, но почти никого не спрашивали.
Секунд десять стояло молчание. Я лихорадочно соображал, что ответить. Мысли не клеились друг с другом, расползались, как вязкое дрожжевое тесто. Зевота напирала изнутри. Хотелось привалиться к стене, закрыть глаза и не открывать их до скончания веков.
Ну или хотя бы пару часиков…
— Поспи, парень, — распознав мою усталость, посоветовал Глеб Борисович. — Кажется, сейчас не самое лучшее время для подобных разговоров. Как бы ни считала Рая. Но напоследок добавлю еще: знание — не самая большая проблема. Великая трудность — бездействовать, когда знаешь больше остальных. Обсудим это позже.
Я устало зевнул, прикрывая рот ладонью, поднялся из-за стола:
— Но как же…
— Поспи, — повторил Глеб Борисович уже настойчивей. Мне показалось, голос директора музея распался на множество отдельных шепотков, зазвучавших в голове наподобие тревожному, но в то же время убаюкивающему шороху осенней листвы.
Заскрипел паркет, и в кухню любопытно заглянула Надя. Сестра тащила из гардеробной в кабинет портновский манекен. Я инстинктивно шарахнулся прочь от куклы, но быстро опомнился.
«Все в порядке, приятель», — мысленно сказал себе. В самом деле, что-то я вышел из эмоционального равновесия в последние дни. Еще и недосып.
Разминувшись со мной в коридоре, Надя удивленно округлила глаза:
— Вась, ты куда?
— Устал, пусть поспит, — в третий раз, на манер заклинания, произнес Гусев.
Надежда нахмурилась, но спорить не стала.
— Еще чаю? — быстро переключаясь между настроениями, весело предложила она.
Гусев приветливо улыбнулся в ответ:
— Если что посерьезнее найдется, то не откажусь.
В комнате забыли прикрыть форточку, и ветер разметал по всему полу листы театрального сценария. Я зажег светильник над столом. В свете единственной лампочки усеянная бумагой спальня выглядела до странного атмосферно — как в спешке покинутое убежище. Или кабинет писателя-меланхолика.
Не глядя смахнув с покрывала несколько страниц, я уселся на кровать и уставился в пол. Знакомые вплоть до царапин на обоях стены мягко окружали безопасностью и твердой неприступностью. Впервые за последние пару дней я почувствовал себя защищенным.
Возле ног покоился сброшенный листок. Сквозняк задирал верхний угол страницы. Нижний я придавил пяткой.
С раннего детства привыкший автоматически читать все, что попадается на глаза, я прищурился. Ровная череда букв подбадривала:
«Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно,
