Так что, расслабься, у нас останешься.
Он потрепал Савелия по плечу. Гоготнул, обдав запахом гнилых зубов.
- Это ж к лучшему, дохлый! Ты теперь при нас будешь. Нормальная жратва, спиртяга. Мы тебе девку дадим, прикинь. Будешь ее каждую ночь пялить. Хуй-то мы тебе оставим, он нам не мешает. Без ног конечно не удобно, но зато руки натренируешь. Руки будут как у Шварца. Все к лучшему, дохлый. Будешь с нами, а нам все можно. И тебе тоже будет все можно. Прикинь. Хочешь – еби. Хочешь – убивай. Хочешь – сри на голову. Мы здесь боги. Прикинь. Я бог. Ты бог. Что хотим, то и делаем.
- Гы, Буча, - подал голос Горилла. – Бог у нас скорее Хозяин. А мы его апостолы.
- Апс! Апс! Гхы-гхы! Кем!
Буча вскинулся.
- Ша, дебил. Я. Здесь. Бог. А Хозяин далеко. Он не вмешивается. И пока не вмешивается – целее будет.
Савелий рванул веревки на запястьях. Шестерка узлы вязать явно не умел.
- Ты… бог?
Буча снова повернулся к нему.
- Ага. Видишь? Дошло.
Савелий извернулся, нащупывая то, что лежало в куче строительного мусора под ним. Он не спускал глаз с этой вонючей падали, что сидела перед ним на корточках. Это был бог. Тот самый. Он давно его искал. Теперь он знал, как выглядит эта хитрая тварь, скрывающаяся от всех на свете.
- Ты забрал у меня родителей, бог.
Буча опешил.
- Чего?
- Ты сделал мою жизнь адом. Ты забрал у меня все и ничего не дал взамен.
Горилла хрипнул, подавившись.
- Слышь, Буча. Дохлый шифером поехал.
- Угу. Пилу давай.
Савелий вывернул из-за спины руку и с размаху вогнал палку в голову сидящего перед ним бога. Только теперь он увидел, что палка была увесистой перекладиной от стула, с торчащим гвоздем на конце. Гвоздь с чавканьем вошел в висок бога, и бог не сразу это понял. Только когда Савелий оторвал перекладину от его головы и вбил ее по второму разу, Буча тихонько заныл, захлюпал носом и боком повалился в грязь на полу.
- Э! Дохлый! Ты че!
Горилла застыл на месте и даже уронил бензопилу от удивления. Он так и продолжал стоять, недоуменно хлопая белесыми ресницами, когда Савелий поднялся и шагнул к нему. Гвоздь впился в горло, вырвал кадык. Горилла рухнул на колени, заливаясь кровью и продолжая смотреть на Савелия невинными глазами.
- Плюх! Плюх! Гхы! Гхы!
Савелий поднял тяжелую пилу, рванул шнур. Голова Керзона отлетела в угол, а его тело еще целую минуту билось на полу, пытаясь ходить.
- Так же нельзя… - пропищал кто-то сзади.
Савелий оглянулся.
Второй малолетка так и продолжал стоять на том же месте. По его ногам снова текла моча.
- Это же люди, - пролепетал он. – Их нельзя убивать. Я все расскажу.
Савелий не ответил. Он взял со стола оставленную Бучей длинную бритву и пошел к выходу. Наверху оставалось еще несколько богов.
К утру в интернате «Веселые сосенки» было восемнадцать трупов. Савелий медленно переходил из палаты в палату, кромсая глотки паханам и их шестеркам. Те спали после очередной попойки сладким последним сном. Некоторые голые девки из числа наложниц видели Савелия, но молча глядели на него испуганными глазами ни во что не верящих и на все согласных коров. Только отстранялись вяло, когда из очередного горла вырывался фонтан крови.
На рассвете Савелий собрал в холщовую сумку свои нехитрые пожитки, выбрался через окно и ушел из детского дома никем не замеченный.
***
Ему некуда было идти. Полдня он слонялся по городу, вздрагивая каждый раз, когда вдалеке выла милицейская сирена. Год выдался урожайным на бандитские разборки, поэтому сирена выла часто.
Перед глазами до сих пор стояла слюнявая физиономия Бучи, его развороченный гвоздем висок. Теперь он не мог вспомнить, что увидел в этой наглой роже прежде чем ударить. Какое-то марево заслоняло память, а в мыслях билось одно: «я схожу с ума, я схожу с ума». Последующие убийства тоже проходили словно в кровавом тумане. Тормознуть милицию, сдаться, сказать «это был не я». Посадят в психушку до конца жизни. Будут колоть препараты, превратят в овощ. «Я думал, что Буча бог и поэтому убил его. Потом убил остальных богов». «Вы сожалеете о том, что сделали?» «Да, очень. Буча оказался не богом, а его шестеркой. Бог до сих пор жив, и я должен до него добраться».
Было еще кое-что. Уже пару дней память настойчиво совала ему на первый план одну из бабкиных икон. Пустую, с деревьями. Савелий не вспоминал про них уже лет пять, а тут образ почерневшей доски с еле различимым изображением торчал в голове будто привязавшаяся попсовая мелодия. И от него невозможно было избавиться.
Савелий бродил по окраинам, садам, паркам и свалкам. Рылся в мусорных бачках в поисках пропитания (нашел обгрызенное яблоко). Выкинул интернатскую одежду, найдя выброшенный кем-то пиджак. И только к вечеру вдруг понял, что ноги сами вывели его к старой родительской квартире.
В районе мало что изменилось. Тот же квадратный двор с детской площадкой и бабками у подъездов. Та же школа. Тот же девятиэтажный дом, чуть более замызганный. Разве что на перекрестке теперь торчала пара киосков с импортной цветастой жратвой и сигаретами. У киосков толпилась шпана в тренировочных костюмах, и Савелий обошел это место стороной. Присел на дальнюю лавочку, наблюдая за подъездом. Машин не было, подозрительных людей тоже. Бегала детсадовская мелочь, мамаши качали коляски. Даже бабок рядом не наблюдалось. Их Савелий опасался больше всего. Заметят, растрезвонят. Оглянуться не успеешь, как ментовозки понаедут. Когда совсем стемнело, он пересек двор, стараясь идти так, словно ходил здесь всю жизнь без перерывов. Зачем это все, и что будет делать, поднявшись на шестой этаж, он старался не думать. Наверняка там кто-то живет. Какие-нибудь родственники. И этим
