бродит по дому в ночное время. Мои слуги – в частности, молодой Эрнест Стрикленд, – проявляют и терпение, и сострадание, но их усилия привести мою жену в чувство пока не дают результата. Несмотря на все перечисленные особенности поведения, больше всего я тревожусь за Кэрри, когда она просто тиха и неподвижна, ибо в подобные минуты на лице у нее такое отсутствующее, бессмысленное выражение, словно она подвергается некоему ужасному процессу опустошения. Полное впечатление, будто вся сущность уходит из нее, оставляя лишь полую оболочку.
Бездарные врачи и аптекари, которых я вызывал, хором уверяют, что такое вполне естественно и ожидаемо. Но они все до единого, во-первых, боятся меня, во-вторых, очень любят мои деньги, а потому, подозреваю, говорят только то, что, по их мнению, я хочу услышать.
Надеюсь, друзья мои, вы простите меня за столь длинный и подробный рассказ о наших бедах. Я просто хотел объяснить, что сегодня мы отсутствуем не по своему выбору. Я никак не могу оставить Каролину сейчас. Сделаю все посильное, чтобы вместе с ней быть на поминальной службе в Лондоне. Между тем, пожалуйста, помните, сколь высоко я ценю вас обоих и как много значит для меня ваша дружба в это трудное время. Предайте же с миром старого голландца земле. А я сегодня помолюсь о нем в память о том, как однажды он спас всех нас.
Засим остаюсь ваш преданный друг
Арт
Дневник Мины Харкер
6 января (продолжение). Прочитав письмо лорда Годалминга, я свернула его, засунула обратно в конверт и положила на бюро. Мистер Эмори наблюдал за мной с некоторым беспокойством.
– Спасибо, что доставили это, – сказала я.
– Не за что, мадам. Совершенно не за что.
Я на мгновение задумалась и глубоко вздохнула, прежде чем решилась задать прямой вопрос. В мистере Эмори есть что-то вызывающее доверие. Он располагает к откровенности.
– Значит, дела у них совсем плохи? Действительно настолько плохи, как пишет Артур?
– Боюсь, мадам, благородный лорд умолчал о худшем – несомненно, из желания пощадить вас. Рассудок моей госпожи тяжело поврежден. И похоже, полное исцеление уже невозможно. Едва ей становится немного лучше, как тотчас же наступает внезапный необъяснимый рецидив.
Последовало мрачное молчание.
В моей голове зародилась ужасная мысль. Испугавшись, я прогнала ее прочь.
– Мадам? – Мистер Эмори смотрел на меня пытливо и озабоченно. – Миссис Харкер, мне нужно обсудить с вами еще один вопрос. Это касается вашего пропавшего друга, мадам, доктора Сьюворда.
Я уже открыла рот, собираясь попросить у мистера Эмори уточнения, но сказать ничего не успела, поскольку дверь в кабинет распахнулась и вошел Джонатан. Одетый во все черное, он должен был бы выглядеть вполне элегантно для предстоящей церемонии. Однако, несмотря на красиво завязанный галстук, аккуратно застегнутые серебряными запонками манжеты и чисто выбритое лицо, вид у него был какой-то растрепанный, неопрятный. Причина этого, увы, представлялась мне совершенно очевидной: бутылка крепкого напитка, употребленная, безусловно, под предлогом необходимости укрепить моральные силы для исполнения печальных обязанностей. Я нахмурилась, и Джонатан наверняка заметил неодобрение, отразившееся на моем лице.
– Извини, что помешал, – сказал он и перевел взгляд на дворецкого. – Кто это?
– Мистер Эмори, – ответила я, вне сомнения, довольно резко. – О котором ты часто от меня слышал.
– Да, конечно, – с излишней живостью отозвался Джонатан. – Добро пожаловать, сэр.
– Я здесь представляю своих хозяев, лорда и леди Годалминг, – пояснил мистер Эмори.
Голос мужа стал задушевным.
– Значит, вы оказываете им – и нам – большую честь. Мина? Нам скоро выходить. Все готово, и все в порядке.
Пока он говорил, в кабинете появилась еще одна фигура – тонкая и стройная, она проскользнула в дверь совсем бесшумно. Мой бледный, задумчивый мальчик, Квинси.
– Пора ехать, – сказал он с обычной для него взрослой серьезностью. – Профессор ждет.
Мы все согласились, что действительно пора, процессией вышли из моего маленького кабинета в коридор и проследовали к экипажу, ожидавшему нас на подъездной аллее.
У самой двери мистер Эмори приблизился ко мне и тихо сказал:
– Мадам? Насчет доктора Сьюворда. Я был бы очень признателен, если бы мы могли поговорить о нем позже.
– Поговорим непременно. После похорон. Но я уже догадываюсь по вашему тону, что новости у вас нехорошие.
Лицо дворецкого осталось непроницаемым.
– Значит, позже, мадам. Давайте все обсудим позже.
Джонатан усадил нас в карету, а перед тем, как сесть самому, торопливо хлебнул из серебряной фляги, которая коротко сверкнула на своем пути из кармана к губам и обратно. Надежно спрятав свой заветный сосуд, он присоединился к нам троим и велел извозчику трогаться. Я разочарованно, но без всякого удивления посмотрела на мужа, старательно прятавшего глаза.
Я очень хочу снова поговорить с ним о теории, которая еще не конца сложилась в моем уме. Но не могу. Не решаюсь. Он более слаб, чем сам думает. Пьянство лишь симптом чего-то большего, что кроется, возможно, в нас обоих.
Сама панихида была бездушной формальностью, совершенно недостойной великой жизни, которую прожил наш дорогой друг. На похоронах присутствовали только мы четверо: наша семья и почтенный мистер Эмори.
Местный священник, преподобный Джексон Сент-Клэр, – тощий как жердь, иссохший старик, в котором я никогда не замечала особой благости и милосердия. Он не был знаком с голландцем, а потому в поминальном слове просто перечислил предоставленные мной биографические данные.
Пока он ворчливым тоном читал молитвы и пока мы нестройно исполняли единственный гимн, я разглядывала лица нашего скудного собрания. Мистер Эмори – стоически твердый, хотя и несколько пригнетенный бременем ответственности. Мой муж – одутловатый и потный, несмотря на зимний холод. И мой сын, сейчас показавшийся мне не угрюмым или замкнутым, как обычно в последние месяцы, а неожиданно и необъяснимо безучастным.
Его лицо ничего не выражало, производило жутковатое впечатление безжизненной маски. В продолжение всей службы он имел совершенно отрешенный вид, словно присутствовал с нами чисто физически, а мыслями находился где-то очень далеко. Тогда я посчитала, что для него это просто способ справиться с печалью дня – такой же, как для меня мой список дел, а для Джонатана, увы, его фляга.
Однако теперь я уже не уверена в этом.
По окончании службы мы вышли на кладбище, чтобы увидеть, как гроб опускают в землю. Зрелище безрадостное, каким и было всегда. Викарий, очевидно заболевающий простудой, шмыгал носом, произнося древние слова, которыми сопровождается погребение.
Как обычно случается при таких мрачных сценах, пошел мелкий моросящий дождь. Дождевая вода ощущалась странно скользкой, даже словно бы маслянистой.
Джонатан подступил поближе ко мне – так близко, на самом деле, что
