на душу твою вдруг нисходит неожиданный покой.
И вот лежу в постели и жду, когда вернется Габриель, поднесет чашу к моим губам и велит выпить сыворотку, в ней содержащуюся. Совершенно обессиленный, я намерен сыграть свою роль до конца. Во всем вокруг явственно наблюдается некий процесс ускорения. Каждый элемент общего замысла целенаправленно перемещается на отведенное ему место.
Уже темнеет. Тени удлиняются. Несколько часов назад я, кажется, слышал отдаленный грохот взрывов. И дикие вопли. В воздухе разлит страх. Повсюду разгораются пожары. Лондон пылает. Город очищают огнем, готовя к тому, что грядет.
Дневник Мины Харкер
11 января. На протяжении многих лет события одного страшного периода моей жизни казались очень далекими и туманными. Я гнала прочь всякие мысли о наших жестоких испытаниях, упорно задвигала в самый дальний угол сознания, и в конце концов все немыслимые ужасы, свидетелем которых я была – от гибели несчастной Люси и чудовищных деяний Трансильванца до женщин-носферату [57], окружавших меня, когда я стояла в огненном кольце, – все они поблекли и выцвели в памяти, как страницы книги, на долгие дни оставленной в саду на солнце. Такое умышленное игнорирование, погружающее мучительные воспоминания в своего рода анабиоз, позволило мне и сохранить рассудок, и взять от жизни немного настоящего счастья. Полагаю, Джонатан, видевший в трансильванском замке вещи похуже, чем виденные любым из нас, на свой манер пытался проделать то же самое.
Однако в последнее время – а особенно после сегодняшних чудовищных событий – меня вновь преследуют старые воспоминания, причем более яркие и живые, чем когда-либо за минувшие десять с лишним лет.
Мне кажется, я знаю, почему они возродились. На самом деле, думаю, в глубине души я знала это еще с моей обратной поездки от Годалмингов – с тех пор, как милая, бедная Люси предостерегла меня во сне.
Последние несколько дней были очень тяжелыми. Квинси перенес еще один припадок. Хотя он довольно быстро оправился, мы все же отвезли его в госпиталь в Оксфорде. Мне кажется, тамошний врач отнесся к нам скептически. С тех пор наш сын стал еще тише, чем обычно. Он напуган и опечален, но вместе с тем у него такой странный, беспокойный вид, будто он ждет чего-то (глубоко вникать в это я в настоящее время не готова).
Дорогой мистер Эмори вчера простился с нами и отправился в Норфолк, в Уайлдфолд, чтобы выполнить свою миссию относительно Джека Сьюворда. Мой муж слишком часто прикладывается к бутылке, а мне каждую ночь снятся дурные сны. Тем не менее, несмотря на все сложности, я надеялась, что сегодняшний день – день поминальной службы по Ван Хелсингу – объединит всех нас и очистит наши отношения от взаимных обид и недовольства. Я надеялась, что день, когда мы соберемся вместе, дабы почтить славную память покойного, послужит к нашему общему исцелению. Как же я ошибалась, как глубоко ошибалась!
Утром мы сели на ранний поезд до города, до вокзала Паддингтон. В пути почти не разговаривали. Я занималась корреспонденцией. Квинси либо смотрел в окно, либо рисовал карандашом в альбоме, взятом в поездку.
Дважды я попросила сына показать, что он там рисует. И дважды он отдергивал альбом прежде, чем я успевала разглядеть хотя бы очертания рисунка.
– Когда закончу, тогда и покажу, мама, – сердито сказал он.
После такой отповеди я больше не просила.
Джонатан по большей части молчал. Глаза у него были налиты кровью, и на лице часто выступала нездоровая испарина. Причину я знала, но ничего не говорила, просто ждала, когда алкоголь полностью выйдет из его организма. Хорошенькой же семейкой мы, должно быть, выглядели со стороны: все в черном, никто друг с другом не разговаривает, и в воздухе между нами витает раздражение.
На вокзале мы съели поздний завтрак, после чего взяли извозчика до церкви. Пока экипаж с грохотом катил по улицам, мои мысли обратились к минувшим дням. Я вспоминала Лондон, каким он был в прошлом веке, когда мы хорошо его знали. Как любой посетитель столицы, я видела, насколько сильно она изменилась, но также видела, что в иных местах все осталось по-прежнему.
Картины за окном вызывали у меня чувство, которое можно назвать естественной печалью женщины, чья юность давно упакована и убрана подальше. Но одновременно, когда я глядела на проплывающие мимо проспекты, бульвары и переулки, пока муж клевал носом, а сын сосредоточенно рисовал в альбоме, у меня было странное впечатление, будто весь Лондон пребывает в беспокойстве и волнении.
Будто он ждет чего-то.
Мы достигли церкви Святого Себастьяна в Вест-Энде, в самом конце Уоррен-стрит, – приземистого здания, напоминающего скорее крепость, нежели храм. Перед ним пролегала дорога, за ним находился заброшенный клочок общественной земли, заросший пустырь, любимый бродягами и прочими сомнительными личностями.
Однако в завещании указывалась именно эта церковь, и я исполнила последнюю волю профессора. Перед входом уже собралась изрядная толпа, похожая на стаю черных ворон. Бывшие студенты и коллеги Ван Хелсинга. Старые друзья и знакомые. Люди, которым мудрый голландец когда-то помог. Некоторых я узнала, но большинство видела впервые. Нескольких раньше видела только в газетах: в частности, там присутствовали детектив Мун и философ Джадд, оба стояли среди группы университетских профессоров.
Священник вышел поприветствовать нас. Он оказался моложе, чем я ожидала, и был бы красивым, если бы не позволил себе отучнеть.
– Вы, надо полагать, мистер и миссис Харкер, – сказал он. – И Квинси. Добро пожаловать. Добро пожаловать всем вам.
Глаза у него казались слегка остекленелыми, и для священника, регулярно проводящего подобные богослужения, он имел странный отсутствующий вид. Я задалась вопросом, уж не пьян ли преподобный, хотя никаких других признаков опьянения, которые теперь мне знакомы лучше, чем хотелось бы, в нем не наблюдалось. В какой-то безумный момент у меня возникло отчетливое желание повернуться кругом, снова сесть в кэб и увезти свою семью прочь из города, обратно в нашу безопасную деревню.
Как выяснилось в скором времени, интуиция меня не обманывала, и хотя тогда подобный поступок вызвал бы оторопь, огорчение или негодование, теперь я страшно жалею, что у меня не достало смелости действовать, как подсказывал внутренний голос. Однако острый момент миновал, и я прогнала дурное предчувствие по радостной причине.
Небольшая группа скорбящих расступилась, пропуская двух гостей, чьего прибытия к церкви я не заметила: лорда и леди Годалминг. Они улыбнулись и направились к нам.
Артур выглядел очень усталым и постаревшим. На лице у него резко обозначились складки, и в осанке появилась сутулость, прискорбная для человека, еще недавно статного и
