задерживают по полгода. С другой стороны, чего мы ждали, давно пора, завод еще долго держался. У меня все та же зарплата и все столько же работы. Детей в классе много, а я одна. Классы забиты, тетради таскаю каждый день домой, надорвусь скоро.
Лена
Ответ пришел через неделю. Лена распечатывала письмо прямо в прихожей, не снимая куртки. В письме было всего одно предложение, но Лене его хватило.
Письмо 2. Мать – Лене
Дорогая моя, а я тебе говорила, что замуж тебе рано и в школе работать ты не выдержишь.
Мама
Толик нашел письмо от тещи на тумбочке в прихожей. Лена бросила его среди шапок и шарфов, а Толик случайно смахнул, когда вернулся домой. Конечно, он его поднял, отряхнул от грязной воды (письмо упало в лужу от его же ботинка) и прочитал. Так письмо, растерзанное на кусочки, смятое, оказалось в мусорке. Толик сел писать свое. Наутро отнес на почту. Может, в Камышине его даже из почтового ящика не заберут, но он хотя бы пытался.
– Что ты ей написала? – спрашивал Толя Лену, но она только качала головой и улыбалась.
– Это наши дела, – отвечала.
И снова отворачивалась к бесчисленным тетрадям.
– Да брось ты это, Ленк! Не пиши ей вообще, – говорил Толик и пытался вытянуть жену из-за стола со стопками тетрадей. – Помнишь, как пели тогда? Помнишь? Разве она могла помешать? И сейчас не помешает, сами справимся! – И Толик вытаскивал Лену в центр комнаты, кружил ее и напевал: – Вьется за кормою чайка, кружит пена, что со мною делаешь ты, Лена, Лена…
Лена смеялась, отбивалась от мужа, но по ее лицу было видно: думать о письмах она не переставала.
– Между нами быстро катит волны Волга-а-а-а! – продолжал надрываться и фальшивить Толик. – Ну же! В лагере пели и танцевали, чем мы сейчас-то хуже!
Он видел, что Лена тяжело переносит ссору с Ариной Петровной и чувствовал в этом свою вину: она ведь вышла за него против воли матери. Лена возвращалась к своим тетрадям, а Толик шел в подъезд – курить и проверять почтовый ящик.
Почта в Камышине работала кое-как, и только под самый Новый год Толе пришел ответ, который в точности повторял слова жены: «Это наши дела». В конверте лежало его же письмо, все расчерканное красной учительской ручкой, а внизу страницы стоял «кол». Потомственная учительская семья. И он никогда в нее не вписывался.
Толик решил не сдаваться. «Когда-то же надо попытаться ее вразумить…» – думал он, разрывая очередной исписанный лист бумаги напополам, а затем на четыре части. Он выглядывал из кухни в коридор, коридор был темным и тесным – на восьмом письме ему уже мерещилась Ленина мама, и он корил себя, что не пошел спать.
– Пап, ты чё? – в коридоре стояла Оля в перекрученной старой пижаме не по размеру и в одном носке.
Толик протер глаза, но Оля проковыляла по коридору, и свет от настольной лампы, которую он притаранил на кухонный стол, вытащил из тени ее лицо, заспанное и помятое.
– Пап? Ты пишешь что-то?
– Спать иди… – пробормотал Толик.
Руки его доставали из-под раковины мусорное ведро и сгребали в кучки обрывки бумаги и чистые листы – все вперемешку. Оля смотрела непонимающе, а потом ловко юркнула ему под руку и вынырнула с крупным обрывком – на нем можно было разобрать слова:
«И потому, Арина Петровна, нечего больше сюды писать гадости… Либо учавствуйте в нашей жизни, либо идите из нее сами знаете куда».
– Участвовать, – Оля нахмурилась, – пишется без «в» в первом случае. Нам Ирина Константиновна говорила: «Не чавкайте в этом слове».
Толик вздохнул, вырвал у Оли обрывок письма, вытолкал ее в коридор и закрыл дверь.
– Спать иди, тебе сказали! Завтра в школу вставать.
Дорога в школу – полоса препятствий. Зимой, когда рассвет наступал только со вторым уроком, выбирать не приходилось, и Оля, прячась в тени зданий, передвигалась перебежками и посматривала на громадные фонари над подъездами. Фонари мертвыми глазами чудовищ безропотно глядели на Олю, как будто умерли они уже давно и теперь никогда не будут светить снова. Оля бежала: подъезд – двор – бельевой столб (почему-то всего один) – гаражи… Следующая остановка – баня: красный кирпич, окна с ярко-синими стеклами, огромные арки на входе. Баня отбрасывала самую длинную, самую увесистую тень – и в этой тени Оля прятаться боялась. Бросок от бани до автомобильной дороги на Энергетиков дался легко, дальше Оля бежала не останавливаясь. Гнал ее не только страх, но и желание увидеть Жорика, успеть рассказать ему про вылазку в цирк до звонка. «Обзавидуется!» – думала Оля, облизывая обветренные потрескавшиеся губы. «Об-за-ви-ду-ет-ся!» – каждый слог приходился ровно на один шаг, и рюкзак подлетал и приземлялся обратно на плечи, мешая дышать. Она влетела в школу, врезалась в щебечущую толпу младшеклассников. Звенел звонок. Не успела рассказать. Не успела даже переобуться.
В классе Оля плюхнулась не на свое место. Крайний левый ряд, предпоследняя парта, где-то между портретом Булгакова и стендом «Что делать при пожаре». Оля не любила стены и стенды – у окна всегда было интереснее: в прошлом году мальчишки из десятого «Д» запускали во дворе школы петарды, а потом убегали от охранника. За взрывным шоу следила вся школа – тем, кто вышел с лыжами на физкультуру, посчастливилось посмотреть и с крыльца. Напрасно учителя стучали указками по партам и доскам, а старая уборщица пыталась загнать «физкультурников» в здание.
«Прямо как в цирке!» – завороженно протянул Жорик, когда в очередной раз хлопнуло за окном. И Оля поняла, что он в цирке был, а она – никогда. Еще тогда ее потянуло обидеть Жорика, задеть: сказать, что говорит он какие-то глупости и в цирке совсем не так: там есть слоны, львы и тигры, а не парочка дураков с испорченными петардами, которые даже стрелять-то нормально не умеют. Ей хотелось сократить разрыв, который образовался между ними уже давно. Жорик был сыном какого-то начальника на папином заводе. Оля была никем.
Оля строчила Жорику записку и даже не пыталась вслушаться в тему урока. Ирина Константиновна что-то говорила о письмах Чехова, Оля же писала свое и пыталась как можно точнее передать увиденное за кулисами цирка. Жорик полулежал на последней парте – правая рука под щекой, левая вытянута вперед. От большого пальца и до локтя левую руку Жорика покрывал гипс. Жорик был левшой – с левой руки он жонглировал в непривычную для Оли сторону. Левой
