— Тебе повезло, что я сегодня оказался в тех местах, — продолжал возница. — Здесь-то больше селений нет… А мы не пользуемся железной дорогой — дорого, да и тракт недалеко от деревни проходит. Это я только за колосовиками так далеко захожу… Люблю лес, все тропки здесь знаю… Да и Опёнок мой по просеке отлично идёт…
— Что с поездом?.. — спросила я, но сама себя не услышала.
Телегу нещадно трясло на ухабах, небо надо мной качалось. Хотелось повернуться набок, спрятаться от неуютного серого простора над головой — однако сил не было даже на это.
Я снова закрыла глаза. Веки обжигали изнутри.
«Отказалась бы ты от своей затеи, Лягушонок…»
Да. Надо было отказаться. Надо было сразу понять, во что я ввязываюсь и какими могут быть последствия. Вернее, понять-то я понимала, догадывалась — но надо было ещё и признать.
Эриза и Тантар — эти смерти на моей совести. И до конца своих дней мне не избавиться от этой тяжести.
Лучше бы я умерла. Зачем он не позволил мне это сделать? Зачем выкинул меня из поезда?.. Я бы сгорела вместе с ним в пламени этого криворукого убийцы и смялась в лепёшку вместе с паровозом после удара о скалу. Это было бы правильно.
А что делать теперь?..
***
Я то проваливалась в беспамятство, то вновь приходила в себя. Изредка до меня доносились голоса, и я не понимала, снятся мне они, или нет. Какие-то точно снились. Снился голос Эризы — солнечная, живая, девушка рассказывала о том, как они с Тантаром будут жить в Дельсуне. Описывала дом своей мечты, много смеялась. Саму Эризу я не видела…
…Плохо освещённое одинокой масляной лампой помещение было уныло в своей простоте, причём обилие игольчатого кружева не украшало, а только подчёркивало скудость обстановки. Я лежала здесь уже несколько дней, то и дело заходясь в кашле и иногда глотая какой-то суп, которым меня кормила с ложечки незнакомая молчаливая тётка с кислым лицом. Суп иногда сменялся горьким горячим напитком — по всей видимости, настоянным на травах.
— Что случилось с поездом?
Это был первый осмысленный вопрос, который я смогла задать приютившей меня женщине. Но она не отвечала, только продолжала вливать в меня тёплую жижу и иногда перетряхивала подушку.
Однажды я поднялась на постели на ослабевших руках. Окно за ситцевыми занавесками было приоткрыто, и там кто-то пел, на улице. Приглушённо звучала гармонь. Мне захотелось посмотреть на небо, я встала и, слегка пошатываясь, пошла. Но неба оказалось слишком много, оно было похоже на серый океан. Ни дома, ни в Морлио я никогда не видела такой бесконечности. Маленькие деревянные домишки, рассыпанные по берегу безымянной, наполовину заросшей камышом речки, не имели значения здесь. Только небо, и необузданная высокая трава под небом, исполняющая на ветру жутковатый танец, и грозная стена леса в отдалении.
Я услышала шаги и обернулась.
От вида этой женщины мне было как-то не по себе. Я впервые сама ощутила, каково это — когда на тебя молчаливо, изучающе таращатся. Сколько ей лет, сказать было сложно. Могло быть и сорок, и шестьдесят. Волосы убраны под косынку, кожа сухая, в сеточке морщин, глаза зелёные, очень внимательные. И я ещё ни разу не видела, чтобы она улыбалась. Да и разговаривала, в общем, тоже…
— Как вас зовут? — спросила я.
Женщина издала неопределённый звук, будто мяукнула. И голос у неё был тонкий и писклявый, как у котёнка.
— Простите?
— Мавва, — чётче повторила она.
— Спасибо вам, Мавва. Я Эстина. Как я могу вас отблагодарить? Я… у меня должно было остаться немного денег в плаще, всего около пары фертов, но…
Я засуетилась, оглядываясь, однако своих вещей не обнаружила. На мне меж тем была бесформенная ночная рубашка из небелёного полотна, такая длинная, что из-под неё только пальцы ног торчали.
Мавва остановила меня жестом.
— Но я многим вам обязана, — снова попыталась возразить я.
— Несчас. Тслаба. Птом.
Я действительно чувствовала слабость, но валяться дальше была не намерена. Кем бы меня сейчас ни считали в Морлио — погибшей, или сбежавшей с исправительных работ — промедление в любом случае было недопустимо.
Я попыталась объяснить всё это Мавве. Старичок упоминал что-то о проложенном поблизости тракте — наверняка там ходили экипажи, дилижансы, или, может, где-то здесь можно было взять напрокат лошадь… Я когда-то неплохо ездила верхом, и смогла бы добраться до Морлио.
— Несчас, — повторила Мавва.
Она жестом указала на постель, и я поняла, что разговора у нас не получится, и что нужно вернуться под одеяло.
По правде сказать, на обратном пути у меня в глазах потемнело, и я едва не рухнула по дороге. Мавве пришлось поддержать меня под руку.
Мне потихоньку становилось легче, и через пару дней я даже вышла на улицу. Вернее, не совсем я, а некое ватное тело, укутанное в несколько одёжек, как в детстве зимой. Словно специально для меня выглянуло солнышко. Было видно, как трудятся деревенские жители — кто в поле, кто на своём огороде.
Дом Маввы тоже окружал небольшой огород. Почти всё из растущего на нём было для меня загадкой — я определила только несколько деревьев у дома: вишни и яблони. Трава под ними была усыпана увядшими лепестками.
Сидя на ступеньке крыльца, я смотрела, как Мавва, наклонившись над грядкой, выдирает из земли одну траву, оставляя ровные рядки другой. Как она отличала правильные, я понятия не имела.
Впрочем, вскоре пришлось разбираться. Уже на следующий день, поговорив с соседями, я выяснила, что Мавва несколько блаженная, и о деньгах имеет смутное представление. В деревне с ней привыкли рассчитываться едой или каким-нибудь полезным инвентарём; если возникали сложности, их откладывали до приезда Маввиного племянника, который работал в Морлио, но раз-два в месяц навещал тётушку. Впрочем, Мавву здесь все любили и старались не обижать — она была кем-то вроде местной знахарки, и уже не единожды вытаскивала людей с того света. Поэтому-то, как выяснилось, к ней меня и привезли.
Еду я с собой не носила, инструменты тоже, и потому единственным способом отблагодарить Мавву была помощь по хозяйству. Я дала себе день на то, чтобы прополоть пару грядок, а заодно окончательно прийти в норму — слабость всё ещё периодически одолевала меня, как и терзающий нутро кашель. Но увы, ленивое ковыряние в грядке — единственное, на что я оказалась способна в течение последующих трёх дней. Более того, это получилась всего одна грядка — вроде бы небольшая, но она всё никак не хотела заканчиваться. Кажется, там росла морковка.
Собственная беспомощность и бездействие угнетали меня. Я была готова отправляться в путь в любом состоянии, даже если бы мне пришлось делать привал каждые полчаса, но хозяйка была непреклонна. Я, хоть и получила свою одежду, по-прежнему не знала, где находятся остальные мои вещи, притом, что в маленьком домике, состоящем из полутора комнат, спрятать что-то казалось нереальным. Я как-то раз даже стенки простукала — ничего! Не могло же в деревенском доме быть профессионального тайника, вроде секретной двери, открывающейся путём нажатия таинственной кнопки…
Надо ли говорить, что профессиональная неудача не улучшила моего состояния?
— Рйтег првдит, — успокаивала меня Мавва.
«Рйтег», по всей видимости, был её племянником. Но когда он намеревался приехать? Насколько я успела разобраться, его визиты были непредсказуемы. С тем же успехом я могла прождать этого типа целый месяц.
К тому же не могу сказать, что у Маввы мне было очень уютно. Постоянный запах сырости, даже при открытых окнах, голые стены, какие-то веники, развешенные у печки. Да и сама Мавва меня не то, чтобы пугала, но вселяла какую-то неясную тревогу, хотя всё, что она делала, было во благо людей и меня лично. Однажды к ней привели мальчика с жутким открытым переломом руки, и Мавва начала… кружиться. Молча, закрыв глаза, она вертелась, как маленькая серенькая юла, и губы её беззвучно двигались. Потом — один быстрый, почти невидимый глазу удар по больной кисти, выполненный с такой силой, какую в её тщедушном тельце никак нельзя было заподозрить, пронзительный детский вскрик и… всё. Мальчик ушёл, придерживая окровавленную руку, его мать ушла следом, сжимая в ладони бутылочку с неведомым снадобьем. Мавве же достался пяток яиц.
