приходит ко мне по ночам. Все спрашивает, почему я так жестоко с ним поступила.
— Ты хороший человек, — он серьезно посмотрел на нее, — Любой на твоем месте поступил также, пытался бы спасти свою шкуру любыми доступными ему методами. Я бы поступил также.
— Возможно, стоило тогда умереть.
— Не говори глупостей! — воскликнул он, чем привлек внимание слоняющихся солдат.
— Прости, — грустно улыбнулась она уголками губ, — Верно, это и вправду глупости.
— Ты можешь говорить со мной, если тебе станет легче, — он взял ее за руку, невзирая на лишнее внимание и все нормы, — Я с тобой.
— Спасибо, Ульрих. Это важно для меня, а теперь, пойдем уже в столовую.
В столовой гомонили солдаты, звенели миски и ложки, одним словом, жизнь кипела. Они заняли небольшой столик поближе к выходу, начали есть.
— Я написала своему другу, хирургу в госпиталь, но письмо до него не дошло, не мог бы ты как-нибудь узнать, что с ним сталось, куда его перевели?
— Конечно, скажи только его имя, а я уж поспрашиваю через своих людей, если что, отправлю запрос в штаб, — охотно предложил свою помощь офицер, не сводивший взгляд с девушки. Она манила его своими черными локонами, собранными в хвост, своей загорелой кожей и изящными контурами лица, пухлыми губами и таинственными темными очками, за которыми скрывались лампочки глаз. Когда они оставались наедине он часто любил просто рассматривать их, вглядываясь в часовой механизм, следя за маленькими шестеренками, монотонно отсчитывающими время самой вселенной.
— Йозеф Фишер, — коротко ответила Лаура, — Хирург, приписанный к шестой части южного фронта.
— Хорошо, займусь этим после обеда.
— Спасибо, Ульрих.
Доев свой обед в тишине, оба разбрелись по делам: девушка — на очередной марш-бросок, а офицер направился в канцелярию.
Примерно через две недели пришел ответ о судьбе Йозефа — он был отстранен от службы, лишен звания и отправлен в какой-то исправительный лагерь за то, что покинул госпиталь. Вынужденную необходимость руководство сочло трусостью и дезертирством, но памятуя его заслуги, его не повесили и не расстреляли, просто сослали куда-то, по крайней мере, так было сказано Ульриху.
Лауру эта новость буквально выбила из седла, заставив на несколько дней ходить мрачнее тучи, ни с кем не разговаривать, а только есть, пить и молча выполнять приказы начальства. Даже Ульриху не удалось разговорить ее, сколько бы он ни пытался. Она все крутила в голове полученную информацию и никак не могла понять, как такое могло случиться, ведь опытных хирургов сейчас было днем с огнем не сыскать, каждый на вес золота, а уж с опытом проведения операций в полевом госпитале — нет, здесь явно было что-то не так, что-то не клеилось, не сходилось. Но вот что именно — это для медички оставалось под большим вопросом. Она решила для себя разобраться с этим, как только ее отправят в отпуск, да ведь это было бы очень нескоро — их еще даже не отправили на передовую, а за это время со старым другом могло произойти, что угодно. Так она и ходила, не в силах найти себе места, пока, наконец, в один прекрасный августовский день не пришел приказ из штаба — выдвигаться в сторону фронта.
Их всем составом посадили на грузовики, выдали винтовки и пистолеты, и они тряслись сейчас на одной из проселочных дорог на юге страны. С тяжелым сердцем она покидала учебный лагерь, ее обучение было закончено, как и заканчивался один из знаковых этапов ее жизни. Сидя рядом с Ульрихом на переднем сиденье, Лаура думала лишь об одном — как бы не оказалось, что время, проведенное ей в этом лагере, не оказалось самым счастливым в ее жизни. Каждый солдат здесь воспринимал ее на равных, никто больше не норовил залезть под юбку (без ее разрешения), а также она встретила хорошего человека — Ульриха, что смог подарить ей толику своей нежности и любви, и которому она ответила взаимностью. Они украдкой переглядывались, без слов понимая, какое напряжение царит сейчас в машине. Обучение кончилось, а дальше было самое страшное, что может случиться с человеком — возвращение на фронт.
Канонада пушек и артиллерийских орудий всех калибров и мастей грохотали сейчас над линией фронта, заставляя новоприбывших солдат прижиматься к деревянным стенкам траншей, замирая при каждом разрыве снаряда. Те, кто был поопытнее рассказывали совсем молодым, что бояться надо не громких взрывов, а едва различимых в общем гуле свиста мелких осколков. От них солдаты погибали куда чаще, нежели от прямого попадания тяжелого снаряда. Они, в основном, занимались контрбатарейной стрельбой, их основной целью были асторские пушки, гаубицы и мортиры, находившиеся позади линии фронта, на расстоянии нескольких километров.
На утро планировалось наступление, частью которого и должны были стать новоприбывшие солдаты. Предполагалось, что при виде их стальных протезов враг должен был пуститься в бегство, понимая, что никакие ранения и увечья более были не страшны асторской армии — она будет сражаться до самого победного конца. В это же самое время, на Лауру фон Шлейц у командования были совершенно другие планы — генерал-лейтенанту очень хотелось проверить ее импланты в деле, провернув несколько ночных операций. Одной из задач должна была стать вылазка за раненными, разбросанными по всей линии боевых действий. Конечно, раненных могли вытаскивать санитары или сослуживцы, однако их деятельность осложнялась тем, что каждую ночь враги запускали десятки осветительных ракет, которые, раскрыв парашютики, медленно опускались вниз, подолгу освящая местность, на которой абсолютно невозможно было ориентироваться в темноте. В это же самое время, девушка, способная видеть в полной тьме, могла бы действовать более эффективно, и доказать, что ее новые глаза хоть чего-то стоят.
Они сидели сейчас своим небольшим отрядом в одном из бесчисленных блиндажей и нервно дожидались утра. Все были на взводе, вздрагивая от каждого взрыва, пока Лаура, сидевшая в углу, меланхолично разбирала и заново собирала свой шестизарядный револьвер, покуривая сигарету без фильтра. Побывав один раз на самом краю, она почему-то не испытывала никакого страха ни перед атакой, ни перед предстоящей вылазкой. Время текло очень медленно, мучая и без того вымотанных людей.
За грохотом снарядом можно было расслышать крики и стоны людей, молящих о помощи — это были асторские солдаты, лежавшие уже второй, а кто и третий день, после последней атаки. Не всех из них удалось вытащить после бессмысленной мясорубки, и они так и остались лежать: покалеченные, изуродованные, сломанные и молящие о помощи. У кого еще хватало сил кричать, осипшими голосами звали на помощь, кто-то просто скулил или тихо шептал,
