кожу и изредка лаская ушко.
— Глупый вопрос, — нежно потянувшись, промурлыкала та, — Как только я усну, этот день закончится и придет время расставаться.
— Но… этот момент же неотвратим, — осторожно заметил тот, — А так ты еще и невыспавшейся поедешь в этот свой Ейсенрейх.
— Ты так говоришь, как будто это мое решение, — недовольно тряхнула головой девушка, привстав и уставив на него немигающий взгляд своих голубых глаз. — Будь моя воля, я бы навсегда осталась здесь, с тобой.
— Я люблю тебя.
Свинцовое небо, ядовитый рассвет и желтый газ, медленно оседающий в низинах воронок от снарядов. Струясь, будто вода, он стекает в окопы, заставляя солдат покрепче прижимать противогазы к лицу и молиться, чтобы сейчас их не застала врасплох штыковая атака противника.
Ульрих сидел сейчас вместе со всеми. Точнее сказать, с теми, кто остался после последнего артиллерийского обстрела. Железные протезы не могли защитить ни от газа, ни от шальной пули, ни, тем более, от тяжелой бомбы. Они давно перестали вселять страх во врагов. Человек привыкает ко всему, как бы ни боялся этого вначале. Нехватка медикаментов и врачей делали свое нехитрое дело, в рядах вверенных ему людей уже вовсю зияли прорехи. Новых стальных людей становилось все меньше. То ли пропаганда стала работать хуже, то ли инвалиды и впрямь сами делали выбор в пользу поезда домой. Одно дело быть калекой, но живым, другое дело — иметь все конечности, но быть одновременно разорванным на части случайным снарядом.
Которых, к слову, становилось все больше. Постепенно, союзная артиллерия начала сдавать свои позиции и почти терялась в грохоте вражеских орудий. Новых поставок снарядов и продовольствия приходилось ждать неделями, растягивая скудные запасы на сколько угодно длинный срок. Планы по продвижению на юг разбивались о банальную нехватку человеческих и военных ресурсов. Сейчас их едва ли хватало, чтобы удерживать полуразрушенные укрепления.
За последний месяц, едва ли не десяток его бойцов дезертировали, побросав винтовки и оторвав шевроны особого отряда. Конечно, все это держалось в строжайшей тайне, но, когда люди видели, что и железные люди не выдерживают и бегут, что же им оставалось.
Ульрих не думал о бегстве. Конечно, он хотел бы сейчас быть далеко отсюда, ехать по серпантинам с Лорой на автомобиле с откидным верхом. Подставлять недельную щетину горному ветру и видеть, как ласково та прижимает ладони к рулю. Но быть офицером для него значило куда больше, чем просто носить мундир. Он присягнул на верность своей стране и бежать сейчас, бросив свою форму, значило предать не только своих людей, но и свою страну и самого себя.
Вечером того же дня пришел новый приказ из штаба. На рассвете планировалось новое наступление на траншеи врага. Доложив своему отряду эту весть и выслушав от них все, что они думают и о нем, и о начальниках из штаба и обо всей этой войне, Ульрих вышел из блиндажа, чтобы покурить.
— Сколько из них останется со мной до рассвета? — задумчиво покачивал он головой, — А сколько останется в строю после завтрашней атаки? И все это, чтобы мы продвинулись на пару километров, только и всего.
В ту же секунду он попытался прогнать от себя упаднические настроения:
— Там, наверху, не дураки уж сидят, не тебе их критиковать! Что это такое, лейтенант? Что за разговоры! Приказ есть приказ!
Сплюнув, он вернулся обратно в блиндаж.
Под свистки офицеров, треск трещоток и начавшуюся канонаду союзной артиллерии, солдаты покидали свои ночные укрытия, выстраиваясь в ровные шеренги по всей длине траншей.
Ульрих не досчитался, по крайней мере, шести своих солдат. Под грохот пушек он что-то говорил оставшимся о долге, о победе, о величии Астории и прекрасном будущем, уготованного им. Было видно, что они ему более не верят, да он и сам находил в этих пафосных словах мало правды. Просто повторял заученные давно слова, прописанные каким-то седовласым полковником на странице учебника.
— За Асторию! За кайзера! Вперед! — закричал Ульрих, выхватывая из кобуры пистолет и бросаясь вон из окопа.
Над его головой непрерывно свистели пули, то тут, то там разрывались снаряды, поднимая в воздух комья грязной черной земли. Кричали люди: одному солдату прямо у него на глазах взрывом оторвало обе ноги, тот вопил, вцепившись в обрубки конечностей, но шальная пуля прервала его страдания, заставив безвольной куклой уткнуться лицом в грязь. Застрочил вражеский пулемет, одной очередью выкосивший добрую половину его отряда, затем замолчал — перегрелся.
Все поле зрение Ульриха вмиг сузилось, будто на мужчину надели шоры, а наездник безжалостно колол шпорами в и без того изодранные худые бока. Остался только он и пулеметное гнездо впереди него. Ульрих буквально видел, как безуспешно пытался охладить его водой солдат, трясущимися руками проливая почти все ведро на землю. Само время, казалось, замедлилось в тот момент. Не существовало ничего, кроме него самого и этого пулеметчика. Они остались одни. Ульрих очень хотел успеть добежать и выстрелить в него раньше, чем тот перезарядит свое оружие, Ульрих не хотел умирать, но преждевременный выстрел заставил того споткнуться, будто бы оступившись, пройти пару шагов по инерции, а затем упасть, выронив верный пистолет.
Лаура фон Шлейц, одетая в простую больничную, грязно белую одежду, стояла сейчас на крыльце госпиталя и курила. Накинув на плечи офицерский мундир, она ежилась от холода и противного осеннего ветра.
Это была ее первая сигарета за последние полгода. Как ни старалась она улизнуть, ее всегда ловили и ругали как ребенка, говоря, что она еще слишком слаба: то швы могут разойтись, то легкие еще не зажили, а то и сама она еще чувствовала боль от сломанных ребер. Даже сейчас правая рука ее висела на перевязи — кость неудачно срослась — врачи сказали, что нужно снова ломать.
Моросил мелкий дождь, общая серость никак не помогала ее выздоровлению, так еще и негативно влияла на ментальное здоровье. К ней периодически захаживал Брум — его квартира оказалась довольно близка к больнице. А что еще делать уволенному в запас инвалиду? После того дня он остался без запястья левой руки и потерял почти все пальцы на правой. Она уговаривала его поставить себе протезы, но тот лишь отмахивался, говоря, что уже вдоволь навоевался. А потом — потом эту программу и вовсе свернули, еще месяца два назад, а еще три недели спустя, был заключен мир. Точнее сказать, как его называли в Астории — позорная капитуляция. Но Лора считала иначе, она была уверена, что можно было бы согласиться на все условия еще раньше
