и тут же думает, зачем его взяли.
– Это не Ганс? – с надежей спросил Волков.
– Нет, – отвечал сержант, – это Иштван Лодочник, тоже вор, но не Ганс.
Тем временем Максимилиан разжег лампу и из угла лачуги, из-под старых одеял, вытащил девчонку лет четырнадцати, одетую скудно и в плохой обуви. Стояла она спокойно и даже вроде не была напугана, щурилась от лампы и смотрела на кавалера.
– Так, – сказал Сыч, глядя на нее, – ну а ты кто? Никак дочь его?
– Нет, – отвечала девочка, немного стесняясь оттого, что столько больших и серьезных мужчин смотрят на нее, – я будто жена его, только еще не венчанная. Господин мой говорил, что к Пасхе венчаемся и стану настоящей женой.
Иштван молчал, все еще дышал тяжело после борьбы.
– А лет-то тебе сколько? – поинтересовался кавалер.
– Вам-то что за дело? – грубо спросил Иштван.
И тут же от Сыча получил тяжеленный удар в брюхо, под правое ребро, и тот ему еще приговаривал:
– Когда экселенц тебя спросит, тогда и говорить будешь, а пока жену твою спрашивают – ты молчишь? Понял?
У Иштвана ноги подкосились после удара, сержант едва удержал его, а Волков продолжил:
– Ну? Так сколько тебе годков?
– Того никто не знает, господин, – отвечала девочка, косясь на несчастного своего «мужа». – Благочестивая Анхен сказывала, что мне, наверное, четырнадцать. Пусть так и будет.
– Благочестивая Анхен? – удивился кавалер. – Так ты что, из приюта?
– Из приюта, господин, из приюта, – кивала девочка.
– А тут как оказалась?
– На Рождество приехала в приют госпожа Рутт и просила для хорошего человека жену помоложе, так благочестивая Анхен меня и предложила. Я с Рождества тут и живу.
Волков взял ее за подбородок, повернул к свету. Разглядел синяк.
– А муж твой бьет тебя?
– Нет, не бьет, господин мой добр ко мне, но иногда учит, когда я ленюсь или нерасторопна, учит, чтобы я хорошей женой ему была.
– А звать тебя как?
– Греттель, господин.
– Что ж, Греттель, поехали в город, – сказал Волков, – я там тебя еще поспрашиваю.
Девочку посадили в телегу, туда же кинули Иштвана, и по самой темноте двинулись обратно в город. Но долго ехать не смогли, ночь была совсем темной, остановились на ночлег в первом попавшемся трактире. Благополучно дождались рассвета и по первой росе продолжили путь в Хоккенхайм, прибыв в город уже к завтраку.
Волков доехал до «Георга Четвертого», помылся и переоделся – после двух дней в седле одежда конюшней воняла, и приказал завтрак подавать. Иштвана он отправил в тюрьму, а юную жену его решил в подвал не сажать. Не за что. И деть ее было некуда, потому взял он ее к себе. На кухне покормили ее, и, пока сам завтракал, расспрашивал девочку про Вильму и Ганса. Оказалось, что Ганс у них был, а потом приехал человек, которого она не знала, и сказал, что им уходить нужно. Ганс сел на коня и уехал, а они с Иштваном поехали сети проверили и на острове посидели, а как темнеть стало, так домой вернулись. Холодно на острове еще было. А Вильму она знала плохо. Только слышала о ней всякое. Но зато неплохо знала госпожу Рутт, та часто в приют приходила.
– А за что же тебя эта госпожа Рутт Иштвану отдала? – спрашивал Волков, ломая красивой вилкой пирог с ревенем под горячим сыром.
Греттель все глазенками по сторонам зыркала, впервой она в таких богатых покоях находилась, все тут ей было в диковинку.
– А? За что?.. Да не ведаю я за что. Благочестивая Анхен сказала, что матушка святая наша меня на замужество благословила. И все. Знаю, что еще госпожа Рутт господину моему дала окромя меня серебра двадцать талеров. Он мне их показывал и обещал платье новое мне справить.
Кавалер это запомнил.
* * *
Когда Волков и Ёган приехали в тюрьму, Иштван Лодочник уже висел на дыбе. Но не сильно мучился, до земли еще ногами доставал. Сыч пока не злобствовал. Только разговаривал с ним о том о сем, о его жизни воровской. Тут же был сержант и два стражника. Один из стражников услужливо поставил табурет перед Волковым. Тот сел и спросил:
– Ну что, говорит?
– Говорит, – сообщил Сыч, – но куда Ганс подался, не знает. И где Вильму искать, не знает.
– А если кнута получит, может, вспомнит? – предположил кавалер.
– Не вспомню я, господин. Ганс сказал, что поедет в Эйден, пока все не уляжется. И Бог его знает, врал он или нет, – сипел Иштван. – Отвяжите, дышать тяжко. Ребра ломит. Я и так все скажу.
– Вильма где?
– Я ее последний раз… кажется, еще до Рождества видал.
– Будешь говорить, значит? – уточнил Волков.
– Буду, господин.
Кавалер дал знак Сычу, тот отвязал веревку. Иштван упал на пол, Сыч освободил ему руки. Лодочник полежал немного, потом сел, стал разминать затекшие кисти.
Волков некоторое время подождал и приступил:
– Ну, говори тогда, за что тебе Рутт подарила девку и двадцать монет серебра.
Лодочник уставился на него изумленно, мол, это почему его интересует?
А сам кумекал, сидел и соображал, что ответить.
– Чего лупыдры-то пялишь или вопроса не слыхал? – пнул его Сыч. – Отвечай, дурак!
Иштван продолжал разминать руки и нехотя заговорил:
– Баржу она просила до Эйдена отогнать.
– Рассказывай-рассказывай, – стоял у него над душой Фриц Ламме, явно не с добрыми намерениями поигрывая петлей из веревки.
– А чего рассказывать, приехал человек от нее, говорит, Рутт желает меня видеть. Я приплыл на следующий день, она и спрашивает: баржу в четыре тысячи пудов с товаром до Эйдена спустишь? Я говорю: спущу, чего дашь? Она, мол, тридцать монет.
– Тридцать монет? А не много ли? – удивился кавалер.
– Если честно поедешь, лоцманом, так много, а если баржа ворованная, так немного.
– Значит, ворованная баржа? – быстро смекнул Сыч. – А хозяин где?
– Так про то ты у Рутт спрашивай, я на баржу поднялся ночью – уже ни хозяина, ни купца на ней не было. Мы с ребятами пришли, сели, до Эйдена за два дня доплыли, там нас человек Рутт ждал уже. Секретарь Вилли его кличут.
– Почему так кличут?
– А он с бумагой всегда ходит и пером, у Рутт давно служит, сам как писарь суда одевается. Все за Рутт считает и пишет всегда.
– А куда купца и хозяина баржи дели? – спросил Волков.
– Эх, господин, – ухмылялся Иштван, – и купца, и его приказчика, и хозяина баржи, и его помощников теперь уж никто, наверное, не сыщет. Рутт за собой хвостов не оставляет.
– А что за товар на барже был? – интересовался
