выпил немного. Ошеломленные посетители смотрели с удивлением на такое. Даже и думать из них никто не мог, что всесильный и важный бургомистр может быть так взволнован.
Они сидели, переглядывались и думки гадали – отчего подобное?
А у него в голове колоколом звенели слова: «И хочет матушка слышать голос твой».
О Боги, зачем страшной старухе он понадобился. Надо бы перед тем, как пойти к ней, выведать у Анхен, для чего он ей. Может, она подскажет ему что.
Он поставил стакан с вином на комод, пошел к посетителям и, взяв себя в руки, произнес:
– Господа, дело ваше решит городской совет. А пока прошу меня простить.
Господа все понимали, стали спешно вставать, кланяться, к дверям пошли. А бургомистр рад был, что они ушли, зажег свечу, а от нее поджег письмо. Когда поджигал, рука его все еще была нетвердой. После он поехал домой.
* * *
… Волков в этот вечер просил себе самой хорошей еды и пиво решил не пить, пить вино. Но ни еда, ни вино долго его за столом удержать не могли. Он вымотался за два последних дня. Сидел над тарелкой, клевал носом. Ждал вальдшнепов жаренных с черным драгоценным перцем, ему принесли их, и были они вкусны необыкновенно, но даже эта еда аристократов не смогла долго удержать его за столом, и вскоре он сказал Ёгану, что идет спать.
* * *
Когда кавалер уже спал, бургомистр сел в карету. Он бы все еще волновался до дрожи в руках, но призванный лекарь дал ему крепких капель, и от них все успокоилось, и в руках, и в сердце. Но мысли, мысли-то никуда не делись. Он думал и думал, зачем старуха Кримхильда зовет его? Что ей надо? Он помнил и знал ее еще тогда, когда она могла ходить и разговаривать. Когда она держала приют для малолетних, да и для взрослых шлюх. И не приют то был. Поганая лачуга, где собирались самые грязные и опасные девки города, вся грязь: и чахоточные, и в коросте, и спившиеся бабы, всю жизнь занимавшиеся своим промыслом. Поговаривали, что там же, за лачугой, есть маленькое кладбище, где хоронят тех, кто не может платить Кримхильде за постой. Он, в те времена приказчик у одного не сильно богатого купца, даже ходить мимо того дома не любил. Как мимо дома с прокаженными.
Господин бургомистр до сих пор помнил, как, проходя мимо гнилой лачуги, увидал девчонку лет пятнадцати, и с ней на крыльце сидела старая беззубая баба, бесстыдно задрав подол до уродливых колен. А девчонка была грязна, боса, без чепца, и волосы ее давно были не мыты. Она глядела на него, как кошка на птицу в клетке, и делано улыбалась, и руки ее были неимоверно грязны, а в углах ее рта виднелись огромные рыжие и влажные заеды. Хриплым, взрослым голосом девица спросила у него:
– А не хочет ли славный господин свежего мясца?
При этом она задрала ветхую юбку, показав ему грязные и тощие ноги и костлявый, неприятный, не поросший волосами лобок.
Господин, тогда еще просто Гевен, без приставки «фон», сначала остолбенел от такого, а потом почти взвизгнул:
– Прочь пошла.
Даже бумаги поднял, чтобы закрыться от гадкой картины. Он ускорил шаг, но до его ушей донесся насмешливый, шепелявый говор старой беззубой бабы:
– Не трожь его, Вильма. Видишь, он немощный, гляди, какие у него худые лытки. Он их еле переставляет. Куда ему лакомиться молодым мясом. Он бы за тарелку гороха и своим поторговал бы.
И баба вместе с мерзкой девицей зло смеялись ему вслед.
Да, он помнил это до сих пор. И помнил тот мерзкий гнилой дом. Он оставался для бургомистра таким, пока там не появилась Она.
Когда она возникла, бургомистр не знал, просто он увидел ее как-то в дождливый день на улице. Все вокруг было в грязи, а эта молодая женщина шла, легко перепрыгивая через лужи, несла корзину с едой и была на удивление чиста, словно ничто не липло к ней. Даже подол платья незапятнан. Юный приказчик тогда от этой светлой женщины глаз отвести не мог. А она, поймав его взгляд, улыбнулась ему.
И улыбка эта была словно солнце. Он поклонился ей низко, и она ответила, присев и чуть подобрав юбки. И, улыбаясь, пошла по мокрым улицам, а он смотрел и смотрел ей в след. Только потом он узнал, что эту чистую и светлую девушку зовут Анхен. И он очень удивился, что она живет в вонючей и гнилой лачуге, в которой заправляет мрачная и кривобокая баба Кримхильда.
* * *
Он и стукнуть в дверь не успел, а она уже раскрылась. Как привратник узнавал в темноте людей, было загадкой.
– Ждут вас, господин, – сказал Михель Кнофф.
Он провел бургомистра в обеденную залу. Там, за одним из столов, господин фон Гевен увидел двух красивых и богато одетых женщин. Обе в мехах, сброшенных на локти. Платья у них были вызывающе открыты на плечах и груди, и даже шали не прикрывали их прелести. С одной из них бургомистр уже встречался, когда-то даже и имел ее. В городе ее знали под именем Веселая Рози. Начинала она шлюхой, была распутна и весела, могла много выпить и долго плясать, всегда требовала оплатить музыкантов и сейчас для своих лет выглядела прекрасно. Теперь она смотрела на него как на старого знакомого и даже немного улыбалась, ожидая, что бургомистр кивнет ей, но он отвернулся, негоже ему знаться со шлюхами да разбойницами. Тем нажил он себе неприятельницу, так как Рози обозлилась на него за такое пренебрежение, улыбка с ее лица исчезла. Но что ему за дело до того. Сейчас он волновался снова, словно лекарь не давал ему капель. Слава богу, ждать долго не пришлось. В зале было тихо, и, как ангел, в нем появилась благочестивая Анхен.
Была она, как и всегда, в накрахмаленных фартуке и чепце. Платье светлое, строгое, кружева под горло. Распятие на груди из старого, черного серебра. Сама чистота.
Коротко, не очень почтительно присела в приветствии и сказала тоном холодным и не таким, на какой рассчитывал бургомистр:
– Доброй ночи вам, господин, пройдемте, матушка дожидается вас.
И пошла в покои старухи, а он пошел следом.
На дворе уже давно ночь была, а в покоях матушки было светло, там горело не меньше дюжины свечей.
– Ступай, – сказала Анхен, и женщина, дежурившая у постели старухи, бесшумно вышла.
– Стань сюда, – указала
