— Вообще-то Михо просил пока не болтать об этом, — пожал тот плечами.
— Но мне-то ты сам сказал, — чуть обиделась девушка. — А Гражена моя подруга.
— Подождите, потом поругаетесь, — вмешалась Гражена. — Ты мне лучше расскажи всё, что знаешь.
Юз тяжело вздохнул, переступил с ноги на ногу, но всё-таки заговорил.
— Не может Михо бросить свою семью. Мохонь вам не Венцекамень; там в доме без мужика нельзя. А что там с его братьями… ну вы и без меня знаете. Это он ещё задержался, чтобы вот это всё с нами доделать… И, пожалуйста, больше никому! — сердито-просяще оглядел он девушек. — Он просил.
* * *
На следующий день дырявый секрет перестал считаться тайной. Михо целый день отсутствовал на заново начавшихся занятиях; появился только к вечеру. Запинаясь и перебарывая смущение, пробормотал, мол, пришёл прощаться, так вот… Прощанье было коротким и сопровождалось скорее хлюпаньем носами, чем расспросами: то ли секрет был слишком дырявым, то ли его товарищи и раньше уже догадывались о возможности такого исхода. "Я вернусь, я обязательно вернусь, — твердил сквозь слёзы Михо, — только подрастут мои племяши. Ждите меня!".
Не затягивая, а то он и так слишком задержался с возвращением домой, Михо отправился в путь тем же вечером, на ночь глядя. Всей гурьбой его проводили до самых Тощих ворот; а Юз и Миррамат даже довели до первой обозной стоянки… Не забывай нас! Навещай, если что, — Миррамат и Юз по очереди обняли погрустневшего мохона… Как ты теперь один будешь, без меня! — всё никак не мог оторваться от прошлого мохон…
— Ничего, — улыбнулся Юз, — одному тоже можно жить. Прощай!
Ещё несколько мгновений в воздухе несмолкаемым эхом витало это "Прощай!", а потом разорвалось тонкой горькой нитью.
Обратный путь в морозной темноте выветрил у Юза с Мирраматом последние остатки грусти расставания. Слово за слово — и дорога пополам с беседой кажется короче и легче. Но не быстрее: в город ребята вернулись очень поздно — точнее, очень рано. Юз жил ближе, так что предложил товарищу провести куцый остаток ночи у него.
Утром, когда хорошо рассвело, Миррамат оглядел школярское жилище, почесал подбородок, бодренько посвистел — и объявил Юзу, что переедет сюда жить. Невыспавшийся Юз не сразу понял, а потом не удержался от удивлённых расспросов, с чего это он решил перебраться в эту лачугу. Астерен чем-то отшутился, но всерьёз так ничего и не объяснил.
Жить вместе с Мирраматом оказалось совсем иначе, чем с неприхотливым и предсказуемым Михо. Во-первых, он переехал с кучей всякого полезного барахла. Во-вторых, от него вечно исходило чувство какой-то ироничной бодрости, словно он просто не умел ни уставать, ни раскисать и в любой момент был готов к авантюрам любой степени сложности. В-третьих, у него постоянно были какие-то дела, о которых он при всей своей словоохотливости не распространялся и из-за которых, бывало, исчезал на несколько дней. Последнее особенно интриговало Юза.
…Ох, и весна же была в том году! Не чета прежним, которые ему частенько приходилось просиживать в тёмном погребе, снова и снова перебирая чумазые головки овощей… Встревоженный голос матери — "Юз, ты пропустил гнилую!" — и следом неизменное объяснение, почему нужно быть внимательным, ведь и от одной подгнившей свеколки может испортиться целый её ящик — "И чем мы тогда будем кормить постояльцев?".
Их семья держала трактир лет сто, не меньше. Иногда было даже непонятно, кто кому принадлежит — трактир семье или семья трактиру? Тонкое, вездесущее ощущение обречённости, не затихая, толкало Юза на малопонятные желания: не то улететь из дома, как вольная птица из опостылевшего тесного гнезда, не то, оглядевшись по сторонам, разглядеть что-то важное, но почему-то до сих пор пропущенное.
Он поднимал голову, внимательно смотрел и на живших рядом, и на проходивших мимо, и в таких разных глазах всегда видел одно то же чувство обречённости. Его мать была обречена на бесконечное перебирание овощей, на непреходящий испуг — а вдруг что-то случится? — и на обижавшую её молчаливую хмурость его отца. Сосед, даровитый плотник, был обречён на овраг, который год за годом потихоньку откусывал задний двор, и на тяжёлую болезнь его единственной дочери, из-за которой та не могла нарожать ему внуков. Местный нищий был обречён на один и тот же угол улицы и на одно и тоже движение ладони, принимавшей монетки. Даже бродяги перекати-поле, вроде как не привязанные ни к чему на свете, тоже были обречены — на вечное колоброжение, на вечный и бесцельный переход с места на место…
Забравшись на крышу дома, стоявшего на косогоре, он вглядывался в полоску горизонта, туманную даже в самую ясную погоду — настолько далеко она была. Здесь он чувствовал себя почти свободным от обречённости. На её место неизбежно приходило зудящее ощущение, от которого хотелось сорваться с места и диким, вольным животным мчаться по влажной от росы траве.
Когда спускался вниз, к доносившимся окрикам, звавшим его на кухню или срочно отправлявшим в кладовку, всё снова возвращалось на круги своя… на надоевшие, нескончаемые круги… Дразнящее притяжение непонятной и несбыточной свободы почти без остатка таяло в привычных стенах и в не менее привычной беготне от кладовки к кухне.
Но сейчас, сейчас — о, насколько сейчас всё было иначе! Ещё тогда, впервые увидев другие глаза и поняв, что это возможно, он, почти не думая, рванулся от предназначенного ему ещё до рождения, и его дерзость увенчалась успехом. С тех пор каждый новый день, каждая новая встреча несли новый вызов, который он каждый раз принимал. И пусть не всё и не всегда получалось, как он хотел — всё равно, казалось, что от любого исхода нынешняя его жизнь была похожа на верное переступание вверх по крепкой лестнице…
Особенно теперь — когда остались в прошлом те, выпившие все его жизненные силы, недели. Поначалу он был равнодушно уверен, что уже никогда не избавится от серого морока в глазах и какого-то старческого дрожания во всех частях тела. Но оказалось иначе. Силы восстанавливались — быстро, мощно, с щедрым избытком, как иногда после затянувшейся зимы сады одновременно взрываются и зеленью, и цветением.
Миррамат, заметивший интерес товарища к своим делам, поначалу лишь посмеивался над его "любопытным носом улитки". Но эта весна щедро билась и в нём, толкая и его самого на щедрость. Однажды утром, когда Юз, как это часто бывало, со скрытным жадным любопытством наблюдал за его неторопливыми сборами, Миррамат вдруг иронично прищурился и легко бросил:
— Ну что, пойдёшь со мной?
В воздухе комнаты растаяла явная неоговоренность, куда именно.
