Кто-то сопротивляется, кто-то и не думает, мне все равно, я как будто должна, просто обязана взойти на этот костер, будто от этого зависит чужая, но очень дорогая для меня жизнь, та, которую я ценю больше, чем свою.
Толпа шумит, злорадствуя, гогочет и выкрикивает оскорбления, но как-то вяло, полусонно. А я и не слышу ее, не обращаю внимания, я жду. Смотрю вглубь площади, влево, где виден проход меж домами. Мной движет слепая надежда увидеть его в последний раз. И я вижу. Пять всадников сгрудились на краю площади, в том проулке и стоят, не вступая на булыжную мостовую. Один, в темной, странной одежде, смотрит на меня, другие на чеку, словно боятся чего, озираются, и на этого поглядывают настороженно, не отходят, вплотную прижимают лошадей. Он не просто бледен –– сер, но я знаю, что это не его цвет кожи –– он смуглый. Темные волосы треплет ветер, и они бьются по широким плечам, укрытым черным колетом. Удивительно красивые глаза полны боли, они словно кричат –– прости! Нет, я не вижу его четко, он слишком далеко, но я уверена, что все именно так. Мне нечего прощать –– я улыбаюсь и плачу от радости, что вижу его, что он жив. А ветер уже доносит запах гари, и дым начинает застилать видимость, скрывает очертания мужчины. Я пугаюсь не успеть сказать ему, чтоб он не винил себя. Я пытаюсь разглядеть его и не вижу, что подо мной уже горят дрова, боли еще нет, только душа рвется на части от тоски и тревоги за него. И вдруг порыв ветра, забивая нос тошнотворным запахом горящего мяса и тряпья, срывает завесу дыма, и я вижу его искаженное страданьем лицо, руки, сдерживающие его порыв рвануть ко мне. ’Не надо!’ –– я останавливаю его взглядом и стараюсь бодро улыбнуться, но огонь уже лижет ноги и разрывает болью мозг. ‘Не вини себя, слышишь?! Только не вини себя! Ты ни в чем не виноват!!! Ни в чем!!’
Я не знаю, увидел ли он мой крик во взгляде, понял ли, что хотела сказать? Я проснулась.
Странно: во рту горечь, горло и нос забиты запахом костра, шея, словно до сих пор стянута цепью, и ее ощущение никак не проходит. А еще жутко болят ноги, кажется, я действительно горела, и железо на лодыжках уже сплавилось с кожей. Но ничего нет, даже признаков повреждений, только фантомные ощущения и дикая тоска по тому неизвестному мне мужчине.
Почему я так спокойно воспринимала аутодафе? Почему жалела его, не себя? Ведь если судить по одежде, он очень могущественный синьор и мог бы меня спасти, выкупить, но не стал. Может, это он и послал меня на костер? Может, это моя прошлая реинкарнация?
За что же меня сожгли? Причем тут он и кто я?
Вот уже час прошел, как я проснулась, но ноги, руки и шея болят до сих пор, я все еще чувствую запах гари и слышу крики толпы, жертв и треск костра. Все это очень мало похоже на сон’.
‘Интересная девочка’, –– подумал Вайсберг и достал фотоаппарат, отснял каждый лист, потом обстановку комнаты, включая тапочки у кровати крупным планом. Клиент хотел знать размер ее обуви? Получите.
Потом порылся в недрах письменного стола, изыскивая фотографии, и наткнулся на копеечный, китайский альбом с рыжими кисками. И что же у нас здесь? Светские вечеринки? Семья, любимый, друзья?
Не угадал –– группа альпинистов на фоне заснеженного пика идет цепью вверх по склону.
Один на весь альбом семейный снимок, весьма посредственный, старый, десятилетней давности, не менее: мужчина с квадратным подбородком и прилизанной набок челкой, крупная женщина с грубыми чертами лица и юная девушка с ямочкой на щеке.
А дальше: насупленная крашенная блондинка с бокалом, три девушки в обнимку, в коронах из елочной мишуры смеются в объектив, отвратительной наружности парень, больше похожий на узкоглазого хомячка, чем на человека, обнимает за плечи хозяйку альбома…
Вайсберг спешно перелистнул страницу, передернувшись: ну, и вкус у вас, леди!
О-о, да вы из лука мастер стрелять? И не плохо, если это ваша мишень.
Здоровяк с гитарой и щуплый, рыжий очкарик в ветровке у костра, а рядом девушка греет руки о кружку…Леди.
Вайсберг оторвал взгляд от фотографий и посмотрел перед собой на плоский кусочек дерева с выжженной руной соул, свешивающийся с книжной полочки на черном шнурке. Леди, соул…. Леди. Почему именно этим словом он обозначил жертву? Не мадам и не миледи…
Мужчина вернулся к снимкам, внимательно просмотрел каждый и задержался на последней странице: очень хороший кадр –– ночь, дорожный знак ‘стоп’ и девушка в профиль с зажженной сигареткой. Следующий в фас –– ночь на Воробьевых горах. Пейзаж за спиной один в один. Москва.
Артур прищурился: вот почему утонченное лицо девушки казалось ему знакомым. Она была очень похожа на его первую любовь –– Марину….
20 дней в Москве. Ему 20, ей чуть больше. Случайное знакомство в лабиринтах метрополитена, и длинные ночи, полные восторга, дни и вечера, наполненные ощущением праздника.
Марина….
Длинная коса, огромные, наивные глаза, тонкие черты лица и та же манера греть ладони о кружку. Ее душа была выткана из рапсодий и сонет, не ‘Битлз’ и ‘Абба’ были ее кумирами, а Рахманинов и Вивальди, Не Евтушенко и Маяковский заставляли ее замирать, вслушиваясь в каждую строчку, а полные тоски стихи Цветаевой. Она приехала с Урала, из какого-то маленького городка, где училась на краеведа, и кружила по Москве, с упоением вдыхая стылый зимний воздух у Большого театра, Третьяковской галереи, собора Василия Блаженного, Кремлевских башен, словно впитывала каждой клеткой энергетику исторических мест. Странная, славная, чистая и удивительно искренняя. 20 дней прошли, как сон. И вдруг она исчезла. Он несколько месяцев ходил на станцию ВДНХ, где они встречались, и ждал ее возвращения, не желая верить, что они расстались навсегда. А потом еще долго залечивал сердечную рану, переходя от отчаянья к ненависти и равнодушию.
Почему он тогда не додумался взять ее адрес, не спросил фамилию, дату рождения? Почему эта мимолетная встреча оставила столь четкий след в сердце?
Через пять лет он женился, еще через пять развелся. А ведь, казалось тоже –– любил, но лицо женщины, с которой провел пять лет своей жизни, расплывается в памяти, оставляя зыбкий силуэт унылой особы с тонкими, словно рисованными бровями и запахом приторно-сладких духов. Нет, еще нелепые детские капризы и амбициозные требования, плавают в туманных глубинах тех дней. Все. Пятилетка в две фразы, и 20 дней в детализированное до малейших подробностей эссе. А ведь в январе той встрече исполнится 27 лет…
Вайсберг хмыкнул и качнул головой: он понял, что будет просить у ‘Васи’ в первую очередь –– отставки. Киллер, отягощенный сантиментами, что бизнесмен с маразмом.
