- Потому что многим нравится жизнь.
Банальный ответ, но другого у меня нет.
- Она… рассказывала… немного…
- Я знаю еще меньше, - успокоила я Анну.
- Наш род всегда служил ей, но… люди… они боятся… думают, что мы приваживаем смерть к дому, к порогу… что… неправда это. Мы можем забрать жизнь, когда приходит час. Или раньше, чтобы избавить человека от мучений. И то, если дозволено, если… иногда муки, они за дело.
Я вспомнила Генриха и согласилась, что вот в данном конкретном случае точно за дело. А еще вспомнила старую кружку, из которой старуха пила воду, и что сожгли эту кружку в костре за деревней.
Не помогло.
- Поэтому бабушка твоя никому не говорила, кто она?
Кивок.
- Она обещала, что когда я войду в женский возраст, я… она приведет туда… я… смогу взять силу.
Только умерла раньше.
- Почему она…
Я замялась.
Чтобы та, которая служит Моране, не увидела? Не поняла? Не получила знака? Подсказки? Она ведь могла уйти. Собраться и…
Хотя…
Муж.
И другие дети, если были. И не свои, но все одно родные, связанные кровными узами. Предупредить всех? Или… Софья говорит, что своя судьба для неё всегда была закрыта. Может, и здесь так?
Или все же… уйти могла.
Но смерть в огне – страшная. Другое дело, если кто-то откроет путь и позволит душам уйти без боли? Могла уйти, но не переменить чужую судьбу? И потому осталась? Чтобы помочь?
Ответа не будет.
- Не знаю, - Анна покачала головой. – Тяжело думать, голова болит.
- Прости…
- Ничего.
В мою ладонь тычется влажный нос зверя и осторожно обнюхивает пальцы. Горячее дыхание отдает гнилью, но я касаюсь головы. И пес жмурится.
- Она сказала, что дар наш он… такой… хоть сокрыт, но люди все одно чуют. И одни пугаются, а других он манит, сводит с ума. И что матушка дар использовала, чтобы получить отца… но тут она ошиблась. Они любили друг друга…
- Любили, - соглашаюсь и глажу Анну по руке.
А вот ей не повезло.
Её дар очнулся, когда девушка… повзрослела? И удержал рядом с ней того, кому лучше бы убраться восвояси.
- Я плохо помню, что было… там было… все одно как в тумане. И голова…
- Это из-за воздействия на тебя. Один менталист. Другой…
А силы, чтобы защититься, не хватило. Не так уж много и могут они, отмеченные смертью. И Анна раскрывает дрожащую руку, трет ладошку о ладошку.
- Сейчас тоже… иногда будто во сне. И тогда… что я в городе бывала, торговала… с людьми говорила, это помню. Как мясо продавала – тоже… а потом возвращаюсь и пустота. Но ладно, вряд ли там что-то, что я хотела бы запоминать. Главное, теперь-то… почти все уже.
Закончилось.
- Твой брат… он…
- Умрет. Скоро, - Анна сказала об этом совершенно спокойно. – Так будет правильно.
Сглатываю, не зная, что ответить.
Что сама свернула бы поганцу шею? Или что ему пятнадцать и… и что нельзя вырасти ягненком, если тебя воспитывают волки? И выбора у него не было?
Или был?
- Ты…
- Не я. Он заболел. Как Генрих. Как тот, кто был до него… другие… болезнь… - Анна подняла руку и растопырила пальцы. Кожа её стала еще белее, а потому темные нити сосудов проступали через эту белую, будто обындевевшую, кожу. – Болезнь таилась долго… у них. Они знали. Умели держать её. Но она все равно брала верх. Потому что то, что они делали, это… неправильно. Нехорошо.
Есть других людей?
Всецело соглашаюсь. Дело даже не в уголовном кодексе Империи. Это… просто противно разуму человеческому. Самой сути моей.
- Боги долго терпели, но… теперь все. Этого рода больше не будет. Долги выплачены…
Я вспомнила призраков.
И крик.
И…
- Тела не найдут?
- Не только тело. Ты знаешь.
Знаю. Что не на каждое капище можно взять и прийти, что есть места, где людям не рады. Не всем, но многим. Что…
В общем, знаю.
И глядя в глаза Анны, понимаю, что она понимает. Это хорошо, когда без слов. Порой слова не способны выразить многое.
- Твое дитя…
- Оно будет другого рода…
Стало быть, обломается Одинцов с менталистом. И не только он. Ну и пусть… зато пока Анна не родит, её будут опекать, холить и лелеять, а ей оно надо. Ей стоит просто отдохнуть от всего и…
- Все будет хорошо, - говорит она, успокаивая, и протягивает руку. И уже я касаюсь пальцев её, которые вновь же теплые и живые. А из глаз опять смотрит… нечто. – Твое сердце не разбилось.
- Скорее уж склеилось как-то и заросло. Раны… они со временем зарастают… но все одно спасибо. Не знаю, твой ли дар меня сберег в войну… и потом…
И Дальний тоже.
Холод.
Может, я сама стремилась к холоду, как к спасению? Тот, снаружи, морозил тело, а собственный внутри и так имелся. Теперь же Дальний остался позади. Да и сердце начало оттаивать, что пугает.
- Хорошая девочка, - говорит мне та, которая уже немножко не человек.
- Уже не девочка. Люди… быстро старятся.
Смеется, будто что-то веселое услышала.
Пускай.
Я тоже улыбаюсь.
И спохватываясь – когда еще случай выпадет.
- Твой подарок… спасибо за него… меня ведь потому не тронули… и его тоже. Остальных…
- Каждому – по делам его. И по силе. Кто-то справился, кто-то…
Василек, выходит, справился. С мертвецами и вообще… тот из его помощников, который выжил, он в разум не вернулся. А Василек, помнится, вменяемым был.
- Люди порой не такие, какими кажутся, - говорят мне наставительно. – А ты… будет плохо – приходи.
- Одна?
- Как получится. И что до вопроса…
Я не задавала вопрос. Как-то невежливо спрашивать о подобном, но мысли были. А для нее мои мысли, похоже, явны и видны.
- Дар – это дар… и если дано, то уж навсегда. Это люди вечно все хотят посчитать, упорядочить… три раза пойти, четыре прийти… так что, если вдруг окажешься в моих владениях, не бойся. А теперь иди. Девочка слаба пока. Нельзя её долго мучить.
Анна моргает.
Чуть морщится и, вздохнув, признается.
- Селедки бы… я так давно селедки не ела. Мясо одно… мясо и мясо…
Она вздрагивает и смотрит на меня.
А я…
- Думаю, если бы что-то было не так, ты бы поняла. Или… она.
Вряд ли она позволила бы своей последней жрице умереть.
И Анна выдыхает.
- Рыба, - уверенно говорит. – Рыбу можно есть. Еще яйца… творог. Но творога не хочу, а вот селедки…
В дверь вежливо стучат.
- Извините, - Новинский заглядывает и, убедившись, что мы никуда не делись и не убились, кажется, вздыхает с облегчением. – Вас… просят.
- Пойдем? – говорю Анне и руку протягиваю. – Познакомлю кое с кем. Он в целом адекватный. И порядочный до одурения. Только… ты, пожалуйста, его не трогай. Ну… ты понимаешь?
Взгляд рассеянный.
И слегка растерянный.
Кивок.
Анну передаю Одинцову из рук в руки. Адъютант его чуть бледнеет, рука его тянется к пистолету, когда собаки начинают обнюхивать Одинцова, а вот тот куда как привычнее. На меня только смотрит.
- Пусть её свозят к Михеичу, она остальных собак заберет. Хорошие ведь. Жалко.
Одинцов чуть хмурится. Ну да, в нынешних обстоятельствах оставшиеся без присмотра собаки – именно то, что его сильно волнует. Но ничего, разберутся.
- А на поляну? – интересуется он, причем явно не у меня, - у Анны.
Да, Одинцов, пусть не аналитик, но тоже соображает.
- Вам туда не за чем лезть, - отвечаю все же я, Анна делает вид, что очень увлечена конфетными фантиками. А может, и не делает. Та, другая, окончательно ушла, а то, что осталось, было совсем ребенком. - И мне.
- Хотя бы примерно… на учет поставить.
- Примерно я тебе на карте покажу.
И Одинцов соглашается.
- Анна, тебя так зовут?
- Аннушка, - говорит Анна тонким детским голоском. – Мама меня Аннушкой звала. И бабушка…
- Красивое имя. Ты животных любишь?
- Хорошие, - она скребет за ухом Куся, и тут щурится, правда, не спуская взгляда с Одинцова.
