А что можно сказать вон о той, стоящей у кареты с непокрытой головой? Ну? Что это такое — на голове ничего, кроме своих волос? Густых рыжих волос, отливающих в свете утреннего солнца начищенной медью. Даже с искрой, как у начищенной меди. И глаза. Вот только и видно — глаза и волосы. Волосы — в медь, глаза — в изумруд. Зеленые, прозрачно-темные, как морские волны, как глубина, в которую затягивают русалки неосторожных мореходов. И кожа. Белая кожа с маленькими коричневыми пятнышками…
Уродка! Самая настоящая уродка. На что тут смотреть? На фигуру только если?
Ну, рост средний, руки крепкие и тоже белые, не загорелые, высовывающиеся из коротких рукавов платья. Ног не видно под подолом, но и они должны быть крепкими — ишь, как движется. Прямо как наш мастер боя!
И ведь не стыдно же ей на люди с таким… Может, слепая просто? Или из самой глухой провинции, где еще не научились ценить прекрасное? Но разве же можно так — в столичный город с таким уродством.
А-а-а… Наверное, родители везут ее в монастырь. У нас тут есть строгий женский монастырь как раз для тех, кому незачем показываться на людях, чтобы не пугать народ своим внешним видом. Бедняжка… Это на всю жизнь. Это не лечится.
— Ваше высочество, ваше высочество!
Что? Что они тут кричат такое? Бегают, суетятся, шумят…
— Ваше высочество, наденьте немедленно!
Трехлепестковая корона! Бриллианты пустили радугу. Голова с тяжелой рыжей копной преобразилась — другой человек, это же совсем другой человек!
— Прекраснейшая! Позволь быть твоим провожатым на пути к дворцу! — упал на одно колено стоящий неподалеку рыцарь.
— Здравствуйте! Вы знаете эту книгу? — улыбка и открытый взгляд в глаза. Улыбка не наша, не губами, а так, чтобы все зубы (зубы, кстати, хороши, не чета моим) были видны. Раздражает очень этим.
— Да, я знаю эту книгу, знаю…
И тут же, не давая ему вставить ни слова, потому что хорошо знаю все эти их подходы-отходы и приемчики, добавляю, так же широко улыбаясь и показывая побитую жизнью щербатую челюсть с желтыми зубами:
— Это Книга Смерти!
Его улыбка "схлопывается". Как будто с щелчком выключили громко орущий телевизор. Он неуверенно поворачивает голову и смотрит на книгу в своей правой руке, которую держал у плеча, показывая мне.
— Видите, видите? — показываю я. — Она же черная!
— Вы ошибаетесь…
— Что? Вы хотите сказать, что она не черная? — распахиваю пошире глаза в изумлении, убираю улыбку, заменяя ее тревогой и мучительным сомнением.
— То есть, по обложке черная, конечно, но это совсем не то, что вы думаете…
— Вы умеете читать мысли? — восхищаюсь я.
Продолжаю наседать на беднягу, не понимающего, на кого он попал. У меня есть время и настроение, потому что магазин еще закрыт, а сидеть просто так — скучно.
— Откуда вы знаете, о чем я думаю?
Он совсем скис и попытался улизнуть. Не тут-то было! Меня понесло вдохновение:
— Ну-ка, дайте.
Буквально вырвал книгу у него из рук, полистал для вида:
— Ну, точно. Это она самая — Книга Смерти! Тут же все — о смерти. О том, что бесполезно что-то делать, потому что все равно умрешь. И кто бы ты ни был, царь там какой или пророк, или даже сын бога — все равно кончается смертью. Вся книга только об этом. Как готовятся к смерти, как предрекают смерть, как умирают… А вот тут, — открыл я Откровения Иоанна. — И вовсе умирают все и сразу. Скажите, а вы не сатанист случайно? Что это за культ смерти у вас такой? И на книге, смотрю, знак смерти, как на могилах ставят… А-а-а… Я догадываюсь! Вы, наверное, тайный некромант?
Он побледнел сразу, на лбу выступил пот, глазки забегали. Страшно, конечно, кто спорит. Сейчас вот крикну громко, что некроманта поймал, так разорвут же на части, не дожидаясь полиции. Народ только-только вздохнул немного после недавнего бунта, когда зомби шатались по улицам и ломились в двери.
— А-а-а, отдай, сука! — он вырвал у меня из рук библию и странными прыжками, будто ожидая выстрела в спину, кинулся в ближайшую подворотню, вжав голову в плечи.
— Ну, куда же вы? Мы же не поговорили почти! — смеялся я, смотря ему в спину.
А потом открылся магазин.
Черные свечи я купил заранее в хозмаге напротив. А тут, в продуктовом, мне нужно было свежее бычье сердце. Во-первых, в сердце сохраняется кровь, а она нужна, чтобы рисовать пентаграммы, а во-вторых, я хотел попробовать вставить его в грудь покойника. Вроде, должен получиться настоящий боец. Сильный и неутомимый.
Да, а Книга Смерти у меня лежит посреди комнаты на пюпитре. Открываю я ее, только надев перчатки. Каждый раз — свежие. Не потому что опасно касаться, а просто белая она, книга эта. Совсем белая. Сияющая.
Мы пошли на рынок — нас мама послала. Утром, говорит, пораньше, чтобы не слишком жарко. В каникулы подняла в девять утра — и на рынок послала. Хорошо еще, что не меня одного. Вот тогда было бы по-настоящему обидно. А вдвоем совсем почти не обидно. Потому что жарко обоим. И не выспались оба, хмурые с утра поэтому. Но мама не стала ничего слушать. Она у нас — ого-го! Ее даже папа слушается, когда она так говорит. А она сказала:
— На рынок! Быстро! А то вернется отец, а у меня не готово ничего!
И мы даже забыли ответить, как обычно:
— Ну, ма-ам, ну, прямо в каникулы, ну, ты чего…
А просто повернулись и пошли. Вдвоем. Вот так она сильно сказала, что даже и не подумали спорить — а повернулись и пошли. Даже без завтрака.
Когда уже повернули за угол, Миха дернул меня за рукав:
— Чего молчишь?
Миха младший. Я старший. Это все знают. Правда, ростом мы одинаковы, а некоторые даже путают в лицо, но все равно я родился раньше, и значит, по закону, все хозяйство останется мне. А Миха может остаться со мной, а может идти в службу. Но я думаю, что ему можно будет остаться. Потому что — ну, как я без брата? Вот сейчас на рынок идти в одиночку было бы гораздо обиднее. А вдвоем, вроде, нормально.
— Ну, чего молчишь?
А чего говорить, когда вон он — рынок. Я дал Михе корзину, а сам считал деньги. На самом деле, Миха считает ничуть не хуже меня. Честно говоря, даже лучше. Но я старший, а поэтому деньги у меня. И спрос потом с меня будет, если что.
Мы купили круглый хлеб у пекаря, потом густой желто-белой сметаны, еще крынку свежего молока — папа любит молоко — и кусок сыра. Тут уже Миха мне подсказывал, какой лучше. Я люблю сладкий, коровий, а Миха всякий сыр любит. Он про сыры много знает и на вкус сразу определяет время созревания. Он сказал, чтобы взяли сегодня козий, белый с голубыми прожилками. Ну, правильно. Такой родители как раз любят. Но зато мы еще поторговались, пока по сырам ходили, и осталось чуть денег. Мы переглянулись с Михой молча, и пошли опять к пекарю. И он нам дал по сладкому маковому бублику. Это было справедливо, я считаю, потому что завтрака у нас не было. Хоть и каникулы…
