Где-то надо мной открылась дверь и я почувствовал едва уловимое шевеление затхлого воздуха, как мог почувствовать это человек, проведший в застенке долгое время. Качнули огненной головой в подтверждение догадки факелы, лизнули стены, оставляя на них свое обжигающее дыхание.
За мной пришли.
Я побежал по лестнице вниз, я не хотел встречаться с ними, зная, что ждет меня при встрече с палачами. Я бежал, перепрыгивая несколько ступеней разом, а слева и справа скользили ржавые решетки, перекрывающие выходы из длинных глухих коридоров. В их глубинах клубился мрак смерти, мрак погребенного человеческого разума, истосковавшегося по утренним, солнечным лучам. В них слабо плескалась боль разума, уничтожившего самого себя тщетными надеждами на спасение и глупыми мечтами.
Из всех коридоров тянуло гнилью и запустением, болью, страхом, ужасом перед чем-то неведомым, но властвовавшим здесь безоговорочно и всегда. Когда лестница кончилась, и я оказался перед полуоткрытой решетчатой дверью, тело мое само остановилось, а разум в животном приступе страха воззвал о помощи.
Я стоял, тяжело дыша, и слушал. Слушал крики пытаемых, скрежет воротов и стук падения капель, чужие шутки и смех, слушал усталую песню человеческой души и умирал вместе с теми, кто был тут навеки погребен. Я знал, что все это отголоски прошлого, но ощущал все так, будто это происходило со мной.
Я освободился от видений сам, но все еще слышал голоса, чувствовал запахи, глядя вдоль мерцающих слабым светом стен. Тогда новые видения коснулись моего сознания. Это прикосновение было мягким, Призрак не хотел причинить мне вреда. Он лишь молчаливо передавал свои истории, о которых мне нужно было знать.
Я увидел людей, собравшихся на улицах города, и их одежды показались мне старомодными, блеклыми, из грубо выделанной ткани. Толпа ревела.
Нескольких человек, облаченных в длинные беленые льняные плащи, чьи края стелились по земле и колыхались на мягком утреннем ветру, стояли в центре площади. Я увидел, как с почтением расступился народ, наклонив головы с трепетным страхом, открывая залитые алой, свежей кровью камни мостовой.
— Вот ваша жертва! — крикнул кто-то и толпа откатилась еще дальше, освобождая путь. Сильные руки нескольких мужчин подняли над собой обезглавленное женское тело. Расшитое золотыми нитками с вплетенными в узор камнями, платье, охватившее когда-то изящную фигуру, было вымазано кровью и эти красные пятна на белой и бирюзовой ткани казались нереальными.
Рослая седая женщина, которую нельзя было назвать старухой, подняла за волосы отсеченную голову и с отчаянным криком воздела ее к небу. В ней не было ничего человеческого и толпа, отвечая творившемуся безумию, взорвалась многоголосым воем.
— Смотри на восход, — глухо сказал один из жрецов, и его голос с легкостью перекрыл шум толпы. Мужчина был в возрасте, но ни одна лишняя морщина, ни один шрам не перечеркнул его лица. — Сила лети.
— Миры оплети, — подхватил его слова другой голос. Этот человек был высок и красив, его длинные черные волосы разметались по плечам. — Черту очерти.
— Сила лети, — снова сказал старший. — Стену крепи.
— Жестокость, варварство, — сказал кто-то из толпы, но его услышали.
— А ты готов сам отдать себя? — резко спросил старший и толпа расступилась, оставив стоять посреди мостовой хмурого старика с глазами, полными слез. Все сейчас смотрели на него, сторонясь, будто чумного. Но верно, он и был таким, в изодранной рубахе, со слипшимися от грязи волосами и покрытым сочащимися гноем язвами лицом.
— И ты уверен, — продолжал жрец, — что этого будет достаточно?
При этих словах руки, державшие мертвое женское тело, ослабли, опуская пустую оболочку на землю.
— Этого не будет достаточно, — сказал старик. — Я свое пожил, что во мне? Ничего! И потому, я уйду и стану первым, кто усомнился в вашей правоте. Я первый, кто подвергает сомнению вашу силу, я первый, кто упрекает вас за жестокость.
Я найду того, кто отдаст себя, я найду того, кто сделает это по своей воле, того, чьей силы будет достаточно! На веки!
— Ты глуп, старик! — крикнула женщина, державшая голову жертвы. — Ты сошел с ума, старость помутила твой разум! Ты поставил под сомнения саму нашу жизнь!
— Ваших жизней недостаточно, чтобы удержать время! — крикнул ей в ответ старик. — Так не будет продолжаться вечно!
— Время покажет, — тихо сказал молодой, облаченный в белые одежды.
— Миры умрут, — сказал ему старик и неожиданно ласково улыбнулся. — Если нам не найти того, кто пойдет на жертву сам.
— Знаешь, старик, всю свою жизнь я искал его и не нашел, — отозвался жрец. — Я видел таких, кто отдал бы себя без остатка, но я не мог взять их жертвы — она была бы бесплотной, почти такой же, как совершаемые нами убийства. Я видел и тех, чьих энергий могло бы хватить, но ничто не способно было убедить их в необходимости пойти на жертвы. Если ты и вправду найдешь такого человека, что ж, ты остановишь это варварство. Иди и пусть моя вера будет с тобой, ведь я тоже верю, что когда-то такой человек родится.
— Я буду первым, — не унимался старик, — и я могу потерпеть неудачу. Но те, кто пойдет по моим пятам… они найдут спасение. Найдут и ответ.
— Пусть будет так, — сказал жрец и пошел по направлению к самой высокой башне города, на которой плясали отсветы восходящего солнца. Остальные последовали за ним. Процессия поднялась на самый ее верх, выше бронзового колокола, который угрюмый мальчик с отметинами оспы на лице усердно тер мелким белым песком, макая тряпочку в воду, и остановились на ровной площадке. Теперь их было семеро.
— Убить его за воротами? — тихо спросил кто-то.
— Пусть идет, — старый жрец вздохнул. — Пусть рождает сомнения, пусть создает новое учение. Ищущие, да будет так.
Он взглянул вниз, на волнующуюся толпу, и крикнул:
— Старая!
Державшая голову жертвы старуха, отвечая его приказу, взвыла ужасным воем, полным странной чуждости миру, и бросила ее себе под ноги, начала топтать последнее пристанище духа, опустошая единственный оставшийся для нее сосуд. Но я все же успел заглянуть в остекленевшие глаза и уверился, что не стоит ни думать, ни говорить о то, что я увидел там. Не надобно этого знать никому.
Солнце поднялось над горами, облив их живой струящейся кровью. Жрецы воздели руки к небу и воззвали к нему.
Они ублажали время. И это было страшно…
…Я увидел всадника, стоящего на тропе. Его лошадь покорно ждала, когда же наконец ее хозяин вздумает тронуться дальше. Хмурое небо нависло над горами, скрыв их величественные вершины.
