Я вздрогнул, мне показалось, что этот тип читает мои мысли. Он спрашивал так, словно всё про меня знает.
— Хорошо поживает, — ответил я неохотно.
— Слушай… ну и как это с тигрицей, а?
Я усмехнулся, вспомнив его гарем.
— Тебе бы понравилось.
— То-то ты ни на одну женщину не смотришь! Я уж думал, ты святоша не от мира сего. А ты — вон что! Нам до тебя далеко, Энди! Знаешь, как это называется?
— Мне плевать, как это называется.
— Это ты правильно сказал. Тебе всё можно. И знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что ты гений. Это я тебе говорю. А других не слушай, эти болваны тебя не понимают.
Чумазый, всклокоченный, в мокрых полуспущенных носках и с синяком на лбу, он выглядел особенно смешно, когда по привычке сбивался на высокомерный тон. Я его не боялся, мне было его почему-то жалко. Наверно, потому что в нем было еще слишком много детства, оно задержалось в нем дольше времени, и в его подростковом теле, и в его исковерканной душе.
— А ты меня понимаешь, Нарцисс?
— Я не глупей твоей тигрицы. Что ты ей пел? Спой мне тоже.
— У меня нет настроения.
— А если я очень попрошу?
— Хорошо. Но это будет не то, что ты думаешь.
— Пой, что хочешь. Только мне одному!
Нарцисс обнял острые коленки и смотрел на меня с благоговейным вниманием. Я понял, что он будет слушать. Будет слушать всё, что бы я ни спел, что бы ни сказал, и не перебьет.
— Не по силам мне вздорная птица любви,
Слишком когти остры, слишком крылья сильны,
И жесток ее нрав, и укусы больны!
Не по силам мне вздорная птица любви!
Не пропеть мне прекрасную песню любви,
Только горло сорву, только сдавит в груди,
Только с болью в душе прохриплю: "Уходи!"
Не пропеть мне прекрасную песню любви!
Не вскормить мне могучего тигра любви,
Он сожрал уже все, даже сердце мое,
Моей крови не хватит ему на питье!
Не вскормить мне могучего тигра любви!
Не хочу я жестокого счастья любви!
Это сильным дано и бездонным дано,
Я устал, я иссяк, я уж мелок давно…
Не хочу я жестокого счастья любви!
— А ты злой, Энди!
— Ну почему же? Просто было такое настроение… Еще?
— Конечно.
— Уж город спал, а ты ушла из дома
Искать свою волшебную страну.
Та ночь была глубокой и бездонной,
Ты уходила в эту глубину.
В ту ночь был сильный дождь и сильный ветер,
Такой, что и окна не отвори,
И в этой суе город не заметил,
Как простучали туфельки твои…
Вчера зашел к нам сказочник бродячий,
Ты очень долго слушала его,
Ты доливала чай ему горячий,
Волнуясь непонятно отчего.
Он говорил, что счастье есть на свете,
Что, в общем, счастлив может быть любой,
Что есть любовь, внезапная как ветер,
Прекрасная и вечная любовь!
Что мир не ограничен нашим домом,
Да и кирпичной городской стеной,
Что радостно встречаться с незнакомым,
Что интересно мир открыть иной,
Что скучно жить, об этом не мечтая,
И не увидеть в жизни ничего!
И на меня косился, допивая
Свой чай он из стакана моего.
Не верь ему! Не верь, как я не верю!
Героев нет, и нет волшебных стран!
И нет любви! Понятно даже зверю,
И остальное тоже все обман!..
И долго ты сидела молчаливо,
Растерянно посуду собрала,
Ты поняла, что хочешь быть счастливой,
А может, ничего не поняла.
И город спал, а ты ушла из дома
Искать свою волшебную страну,
И ночь была глубокой и бездонной,
Ты уходила в эту глубину.
И город спал, огнями не мерцая,
И я, не веря в сказки, крепко спал.
Не потому что ничего не знаю,
А просто потому что я устал.
Куда идешь?! Ведь я тебя не встречу!
И не смогу помочь, случись беда,
И не взвалю твой груз себе на плечи,
И не увижу больше никогда…
Уж город спал, а ты ушла из дома
Искать свою волшебную страну…
А, знаешь, это было мне знакомо!
Но я сумел найти тебя одну.
Через час или через два я остановился, но не потому что иссяк, а потому что мне надоело. Нарцисс за это время не проронил ни слова, кто бы он ни был, но у меня не было лучшего слушателя, чем этот истеричный мальчишка. Мне было интересно, что он во всем этом понял.
— Боги не должны страдать, — сказал он, когда перестала дрожать последняя струна, и тишина внезапно заполнила огромную пустую комнату, голос у него был тихий и вкрадчивый, — но, по-моему, тебе плохо, Энди.
— Сказать по правде, тошно, — усмехнулся я, — но кого это интересует?
— Меня.
— Тогда дай мне вина, в горле пересохло.
— Как прикажешь.
Нарцисс с трудом поднялся с пола, подошел к столу и застыл в задумчивости. Я смотрел ему в спину.
— Пожалуй… на этот случай у меня найдется кое-что получше, — проговорил он, оборачиваясь, — пошли со мной, Энди Йорк.
Бутылку он взял с собой. Мы прошли в другую комнату, поменьше, с пятнистыми шкурами на полу. Там он достал из бюро шкатулку, в которой лежала всего одна хрустальная горошина, маленький прозрачный шарик на черном бархате.
— Последняя. Но для тебя не жалко.
— Что это? — спросил я, чувствуя, как холодеет спина, я прекрасно знал, что это такое, только никогда не пробовал.
— Это не для простых смертных. Но ты же бог!
Вино он налил в хрустальный фужер, потом бросил туда горошину. Она растворилась мгновенно, превратив содержимое фужера в красную пену, даже не в красную, а в сверхкрасную, я в жизни не видел более яркого красного цвета!
— Пей, не бойся. Знаешь, сколько стоит один такой шарик? — он усмехнулся и протянул мне фужер, — не бойся, Энди, тебе понравится.
Я старался пить медленно, хотя рука дрожала, и вкуса я от волнения все равно не разобрал. И ничего не произошло.
— Ну? И что?
— Сядь в кресло. Свитер лучше сними, будет жарко…
Я пребывал в трезвом рассудке, я всё понимал и видел как никогда, я вполне отдавал себе отчет, где я, и что со мной происходит. Это было наслаждение тела в чистом виде, одного только тела, несчастного, уставшего, несовершенного, беспомощного, жадного… Я бился в волнах наслаждения, и каждая моя клеточка вопила о восторге!
Нарцисс стоял у стола с моим фужером. Он взболтал то, что осталось на дне, и вылил себе в рот.
Я устал, я был истощен бесконечным удовольствием, у меня не осталось на это сил, и оно уже стало превращаться в муку. Тогда меня охватил страх, я вцепился в подлокотники, словно под ногами была пропасть, и застонал. Нет, я зарычал, я завопил! Меня трясло на грани наслаждения и муки!
