Он вскочил, прижал ее к себе как ребенка, и она оказалась совсем маленькой и хрупкой в его могучих руках.
— Я люблю тебя! Я всем тебе обязан, и я никогда тебя не оставлю!
Она затихла, потом вдруг оттолкнула его и пошла на меня, но меня она уже не видела. Взгляд у нее был отсутствующий. От неожиданности я попятился.
— Ольвин!
Он уже понял.
— Ей нельзя волноваться, — хмуро сказал он.
На этот раз Изольда очнулась только через двое суток. И хотя невменяемость ее была довольно тихая, мы порядком измучились за это время. Она как тень бродила по всему дому, как будто искала что-то, чего не могла вспомнить.
Все смешалось в голове: горящий город, пропавшая книга, болезнь Изольды, прекрасная Даная Доминицци, необъяснимая ненависть Ольвина к Энди Йорку и его полная уверенность, что это не я.
— Хочу в лес, — сказал Ольвин в минуту затишья, когда сестра свернулась калачиком на половике в гостиной, — и ее надо непременно отвести в лес. Я плохой брат. Я слишком мало о ней забочусь.
— Извини, но куда уж больше?
— Пойми же, она всё для меня. Я урод. Меня ненавидели и отец, и мать. Если б не Изольда, я умер бы еще в раннем детстве, — тут он засмеялся, — правда, может, это было бы и к лучшему!
*********************************************************
***************************
В лесу было хорошо, в лесу не может быть плохо даже в дождь и слякоть, а уж летом, в конце июля, на рассвете!
Мы были втроем. Нолли не любила лес, и вообще она сказала, что пойдет к портнихе. Изольда сильно похудела за эти два дня, она утопала в большом свитере, подпоясанном ремнем, и казалась совсем маленькой и хрупкой, или это уже говорила во мне жалость к ней. Я боялся, что она, не дай бог, споткнется или зацепится за какую-нибудь ветку, и с ней опять случится это. Я невольно следил за каждым ее шагом, я стал как Ольвин.
Грибы мы клали в корзинки, а малину прямо в рот. Ее было слишком много. Было тихое, солнечное утро, волшебный, оторванный от жизни, прекрасный мир, торжество души, тела и желудка! Можно было сколько угодно объедаться малиной, валяться в траве, жмуриться от солнечных лучей, пробивающихся сквозь еловые лапы, и ничего не помнить, ничего!
В полдень набежали тучки, ветер встревоженно зашумел в кронах деревьев, дождь долго собирался, но, видно, раздумал. Я был бы рад и дождю! Мне давно уже не было так хорошо, казалось, что весь мир, кроме этого клочка леса, исчез. Его нет, а есть только я и мои новые друзья. И так будет вечно.
Пока я рубил колышки для костра, Ольвин куда-то исчез. Наверно, пошел за дровами. Изольда расстелила салфетку, выложила на нее наши съестные припасы и села на перевернутую корзину.
— Ноги устали, — улыбнулась она, — мало хожу!
В широком горле свитера шея ее казалась совсем тоненькой и беззащитной. Такими же беспомощными и тонкими выглядели кисти рук в растянутых отворотах рукавов. Она подтягивала рукава к локтям, но они снова соскальзывали.
— Мартин, детка, нож у тебя есть?
Я отнес ей нож. Я опять сидел у нее в ногах и смотрел на нее снизу вверх.
— Ну, какой я тебе детка?
— Не знаю, — проговорила она тихо и как будто даже огорченно, — почему ты так смотришь?
— Не могу понять, какая ты, — сказал я.
— Какая?
— Лицо у тебя неуловимое. Вот так — красивое… Так — не очень… А так — очень красивое…
Я как-то перестал замечать, что творится вокруг. Лесная поляна исчезла, мир сузился до нас двоих. Мы смотрели друг на друга, Изольда тоже меня рассматривала, словно видела в первый раз, удивленно и настороженно. Она наклонилась и кончиками пальцев дотронулась до моего шрама.
— Что это, Мартин?
— Плетка, — сказал я.
— Кто тебя ударил?
— Так… Один гнусный тип.
— Больно?
— Дело не в этом…
Она наклонилась и коснулась губами моей перекошенной щеки. Сердце заныло и заметалось, словно не знало, куда ему спрятаться.
— Это всё пройдет, — говорила она тихо, целуя мое лицо, я закрыл глаза и боялся пошевелиться, — мальчик мой, все заживет и забудется, и всё будет очень хорошо…
Губы наши неминуемо встретились, и это было так пронзительно и сильно и так непохоже на обычную нежность, что мы испугались. Она первая опомнилась и закрыла лицо руками.
— Мартин, что мы делаем?! О, Господи!
— Изольда…
— Ну, ладно, я! Одинокая старая дева! Мне Бог простит… Но ты — то?
— Изольда…
— О, Боже… хорошо, что брат не видел…
Ольвин появился как раз вовремя. С охапкой хвороста.
— Где тебя носит? — проворчал я.
— Тут овраг в низине, там ключи. Я набрал во флягу. Хочешь?
— Давай.
Я пил родниковую воду и не мог напиться, она ломила зубы, но остудить тот горячий ком, что подступил к горлу, не могла.
С Изольдой мы больше ни о чем не говорили, только переглядывались. В зеленых глазах у нее была тоска и до боли знакомое пронзительное одиночество. Как у моей белой тигрицы.
Вернулись уже на закате, усталые и молчаливые. Ужинать не стали, а сразу разбрелись по комнатам. Нолли была в новом платье. Я что-то сказал о модном фасоне и завалился спать.
Мне снилась белая тигрица. Она ждала меня, она яростно рычала на весь лес, прыгала с камня на камень, разрывала лапами опавшую листву. Она была прекрасна.
Я проснулся, в комнате по прежнему пахло смолой и хвоей. Сон прошел, но зов остался. Нолли сидела рядом, обняв колени.
— Ты никогда никого не любил, кроме своей тигрицы, — сказала она каким-то безразличным тоном, и я понял, что разговаривал во сне, а может даже, кричал.
— Иди сюда.
— Пусти!.. Ты вчера уснул, и я не успела тебя обрадовать, что король в Тарлероле.
— Что?!
— И мой муж, разумеется, тоже. И мой отец. Они все о чем-то договариваются.
Она встала и медленно начала одеваться.
— Ты куда, Нолли?
— К белошвейке. У меня износилось все белье.
— Тебя проводить?
— Не надо.
Я даже обрадовался, что она ушла. Я понял, что мне нужно вернуться в лес. Меня звали. Во мне надрывался голос белой тигрицы.
Изольда как всегда была на кухне. В белом переднике, волосы заколоты, с половником в руках.
— Мартин, ты знаешь, что Эрих Третий в городе?
— Ну и черт с ним.
Мы сходились все ближе и ближе, пока она не уронила свой половник. Я прижимал ее к себе крепко и никуда уже не хотел, и ничего не хотел, только обнимать эту тростинку и целовать ее дрожащие губы.
— Ну что ты делаешь! — сказала она, вырываясь и снова направляясь к столу.
Я шел за ней следом.
— Никого же нет.
— Ну, как ты не понимаешь! — она вспыхнула, — я так не могу… Нолли же мне как сестра. Да что я…
