Мы стояли на пепелище, Нолли прижималась ко мне так отчаянно, словно была виновата в поступках своего отца. Мне нечем было ее утешить, мне самому было тошно оттого, что все так скоро и неожиданно оборвалось по прихоти вздорного барона. Еще вчера я казался себе таким счастливым и независимым. А вот завишу. Еще как завишу!
Ольвин водил носком башмака по пеплу. Лицо его было серое.
— Дождется Оорл… — процедил он сквозь зубы.
— Он вчера уезжал от герцога очень сердитый, — сказала Нолли, — не поделили что-то, наверно.
— Он был здесь?!
— Да. Я сама видела.
Ольвин на секунду отвернулся, видимо, чтобы скрыть от нас выражение лица, сдержать которое был не в силах. Оорла он знал. Знал и ненавидел. Я в этом не сомневался. Что-то связывало этого уличного акробата и всесильного барона, которому даже король не указ. Что? Смерть Эриха Второго? Изольда? Или, может быть, белая тигрица? Я еще раз поразился, что судьба привела меня именно к нему.
— Идите домой, — сказал он, взяв себя в руки, — в такое время лучше не высовываться, — а я пойду узнаю, что они там не поделили с герцогом.
— Я с тобой, — заявил Сильвио.
— Нет, — Ольвин покачал головой, — на этот раз я пойду с Мартином.
— Ну и катись к черту!
— Сильвио…
— Я сказал, к черту!
"Дурак", — подумал я, — "все равно он ничей. Он один на всех, как икона в церкви. Просто я надоел ему чуточку меньше, чем ты. Дурак ты, Сильвио!"
Все пошли в одну сторону, а мы в другую. Мы направились в центр города, ко дворцу герцога Тарльского, к белокаменной громаде, обнесенной высокой ажурной оградой, заржавевшей, но все еще красивой. Со стороны парка в ней была дыра из выломанных прутьев, так обычно случалось со всеми оградами.
Мы оказались в цветущем саду. Это был обыкновенный рай на земле, какие любят устраивать себе сильные мира сего. Светило солнце, благоухали розы, тихо шелестели деревья. Словно и не было пожарища, детского плача, женских воплей. Словно и не стояли мы на пепелище полчаса назад!
— Идем, — Ольвин тянул меня за рукав, мы осторожно пробирались между клумб с георгинами и кустов шиповника.
В одно из окон на первом этаже, полуоткрытое, с воздушной оранжевой занавеской, он тихо постучал. Девушка, которая выглянула и приветливо улыбнулась, очевидно, была горничной.
— Даная у госпожи Алоизы, — сказала она.
— Позови, будь добра.
— Если госпожа ее от себя отпустит!
Ждать пришлось долго.
Наконец она появилась в окне, девушка из мечты, из легенды о прекрасной и вечной любви. И тревога на лице, и отчаяние в глазах шли ей еще больше, чем улыбка.
— Ольвин, какой ужас! — сказала она, прежде чем поздоровалась.
Они смотрели друг на друга чуть дольше и выразительней, чем просто знакомые.
— Ты не один? — Даная удивленно взглянула на меня, а потом грустно улыбнулась, — я, кажется, узнала. Это ваш новый музыкант. Он играет на лютне и на дудочке.
— Его зовут Мартин, — добавил я.
Она опять улыбнулась, но уже веселее.
— Мартин, — сказала она, — мне кажется, что ты можешь петь гораздо лучше. Я всё ждала вчера…
— Я не пою, я подыгрываю.
— Поет — поет, — опроверг меня Ольвин, по-моему, ему непременно хотелось, чтобы Мартин ей понравился, — и еще сказки сочиняет. Заходи как-нибудь, послушаешь.
— Я приду. Обязательно приду. Только сейчас мне не вырваться. Представляешь, что тут творится? Герцог в ярости, хозяйка в истерике… Не до сказок, Ольвин.
Она снова стала серьезной и встревоженной. Ольвин взял ее за руки.
— Что, дело плохо?
— Дело идет к войне. Они никогда уже не договорятся.
— А ты слышала, что они не поделили на этот раз?
Даная сдвинула черные брови, усиленно что-то вспоминая. Не думал я вчера, что увижу ее в роли черной пророчицы.
— Барон хотел вернуть себе прежние земли. Но они уже два века относятся к Тарлю. Естественно, что герцог отказал.
— Какие? Дана, какие еще земли?
— Ну как же?.. Долину Двух лун, правда, я не знаю, где это.
— Он что, купить не мог!
Даная вскрикнула, так сильно он стиснул ее руки.
— Ольвин!
— Прости, — сказал он поспешно, — если б ты видела, что там на площади…
Она кивнула и скорбно поджала губы. Где-то я уже слышал это название. Долина Двух лун. Или видел… написанным карандашом в блокноте! Похоже, барон Оорл тоже читает древнехарейские трактаты! Если б девушка в окне не была так прекрасна, мои мысли, возможно, выстроились бы в одну стройную цепочку, и я бы уже тогда кое о чем догадался, но я только смотрел на нее и завидовал Господу Богу, завидовал как автор, в том, что это он ее выдумал, а не я. А я бы сделал ее принцессой, я дал бы ей вечную молодость и дар ясновидения, она могла бы превращаться в большую черную птицу и летать над городом на закате солнца, и она обязательно полюбила бы одного уличного акробата, и он тоже любил бы ее до безумия, а не делал вид, что это его совершенно не касается…
Но Господь Бог распорядился по-другому: Даная была всего лишь красивой игрушкой у своей госпожи, летать она не умела, чужих мыслей не читала, и никого, наверное, не любила, она вообще не знала, что такое любовь.
Я смотрел на нее так вдохновенно, что она, в конце концов, улыбнулась.
— Мне кажется, я тебя уже где-то видела или слышала, — сказала она, — у тебя должен быть чудесный голос, я почему-то это знаю. Как у Энди Йорка.
Такое признание меня парализовало окончательно.
— А ты слышала Энди Йорка?
— Нет. Но моя хозяйка мне рассказывала. Она обещала взять меня с собой в Трир, чтобы я могла послушать… но, говорят, он сбежал.
— И прихватил с собой дочь нашего барона, — усмехнулся Ольвин, — надеюсь, это его последняя выходка.
Он опять держал Данаю за руку, а она смотрела на него так же преданно, как моя Нолли, как Тори и Сильвио, как Изольда… она ловила каждое его слово, а в мою сторону поворачивалась только, когда он молчал. Она тянулась к нему, хотя сегодня он был хмур и взволнован, и солнечное сияние, которое обычно исходило от него, поубавилось. В глазах у него был пепел сожженного города.
Я смотрел на него и чувствовал, как между нами стремительно вырастает пропасть, так неожиданно, так внезапно, так подло… и я опять остаюсь один.
— А может, я и есть Энди Йорк? — спросил я обреченно, потому что отступать как будто было некуда, — тебе это не приходило в голову?
— Ты не Энди Йорк, — сказал он, оборачиваясь, — и я в этом совершенно уверен.
— Почему же? — удивился я.
— Во-первых, — он усмехнулся, — потому что ты не умеешь петь, а во-вторых… ну, какая тебе разница? Был бы ты Энди Йорк, я бы тебя на порог не пустил. Но ты, к счастью, не имеешь ничего общего с этим иноземным выскочкой.
