приблизились.
Раскрыл руку. Протянул бурый комок.
На ладони медленно распрямились обрезки верёвочных прядей…
Плетежок. Неказистый, свалявшийся в долгой носке.
Очень знакомый.
Вспоротый ударом ножа.
Склеенный кровью.
…И завыл ветер над пустым обледенелым раскатом. Заскрипели голые ветки, заплакали человеческим плачем. Воронята с другими унотами бегали там на лыжах. Как все, кланялись оскаленному обрыву… а ещё – тайно – дереву возле кромки.
Упал, значит, в оттепельный снег плетежок. А Хотён незаметно подобрал. Спрятал.
Они-то думали, что стеня своего знают…
Слепой Некша с поводырём шагали Вторыми Кнутами.
– Ну нету охоты, так и нейди, – в который раз повторял Некша. – Сам дорогу сыщу.
– Сказал – отведу, приведу, значит отведу, приведу, – ворчал Хшхерше. – А рот мне не затыкай!
– Так и я, сказано, без нянек управлюсь.
Заплутать впрямь было сложно. Улица повторяла изгиб стены, плавно заворачивая вправо. Оточный Кут, притон рыбаков, по-другому звали просто Островняком. Пеший ход здесь тянулся больше мостами, чем сушей. Два-три дома с причалами – и снова плеск под ногами. Па́зык каждого моста Некша знал с малолетства. И сколько шагов осталось до Щучьего, мог сказать без запинки. А там Полуденная. И нужный двор на углу.
– Сознайся, морянин: сам любопытствуешь…
– Ещё чего! Посмеяться иду. Певчий у безголосого ученья хочет просить!
На калитке висела деревянная колотушка, привязанная верёвкой. Прежде блестело витое бронзовое кольцо, но хозяин давно пропил его.
Раб подоспел на стук со всем проворством, возможным для хромоногого. Он кланялся, прятал в нарукавники измазанные глиной руки, пытался что-то сказать. Неурочные гости только поняли, что дома не было ни хозяина, ни хозяйского сына.
– А мы не до них, мы до тебя дело пытаем, – сказал Хшхерше. – Сулился ты намедни вот ему рожоное горло на соловьиное перековать?
– Добрый… господин…
– Умел сболтнуть – умей ответ держать за посул. Тебе вроде позволено улицами гулять?
– Да, доб…
– Вот и пошли. Не то к хозяину попла́чусь, чтоб выпорол!
– Грозен ты, морянин, – пожурил Некша, пока Мгла закрывал ремесленную и дом. – Это ж раб безответный. И так любого чиху боится.
– Да мне бы в толк взять, чему он, поло́хало, тебя учить хочет!
Некша пожал широкими плечами:
– А вдруг?
– Глянем, сказал слепой, послушаем, отмолвил глухой, нога здесь, нога там, сказал колченогий… Э! Раз учить не отрекается, кабы платы не запросил!
– И что? Умный невольник по медной чешуйке выкуп копит.
– Он тебе на медную чешуйку и посоветует. А сам утку захочет.
Некша рассмеялся:
– За утку я наших черёдников выучу из луков стрелять…
Злая молва приписывала малорослому Хшхерше долгие пальцы. Не настолько, чтобы водиться с Карманом или засылать с добычи вору Коверьке… просто, видя его на улице, люди почитали за благо придерживать кошельки. И уж городские зауголья морянин знал как никто. Он выбрал местечко под обрывом на берегу Воркуна. Широкое плёсо забирало все голоса, хоть песни ори, хоть разбойные дела обсуждай.
– Я слышал, как ты… потешки пел на торгу, – прошептал Мгла. Он больше не суетился, не кланялся через слово, оттого речи стали понятней. – А песня любимая… есть?
– Как не быть, – удивился Некша.
– Спой.
Некша помолчал, улыбнулся, хмыкнул, набрал воздуху в грудь.
Уж как пал туман на седой Воркун,
Берега покрыл и серёдочку.
Я в тумане том всё гребу веслом,
Не найдёт причал моя лодочка…
Кто таков был кощей, чтобы перед ним красоваться? Всё же покрасоваться хотелось.
У меня хлопот как уж полон рот:
Подалися в лодке опруженьки.
А моей душе, ох, зазнобушке
Расплетают косу подруженьки…
Люди в охотку баяли про дивные голоса, летевшие аж до Дикого Кута. Некша на такие высоты не посягал, просто вкладывал всё, что умел, и радовался тому, что получалось. Даже приобиделся, когда Мгла тронул нарукавником его руку:
– Погоди…
– Песню портить, невежа! – рассвирепел Хшхерше. – Давно добрые люди разуму не учили?
Мгла смолчал, сгорбился.
– Оставь, – вступился слепой. – Не тешиться шли. Что сказать хотел, парень?
– Тебе в голоснице… как в той лодочке… вроде не тесно, а руки-ноги прижаты… и опрокинуться трусишь…
– Да ты!.. – снова полез воевать Хшхерше.
– Оставь, сказано!.. А ты не тяни. Надо-то как?
Мгла слегка развёл руки:
– Как… лебедь над Воркуном… Захочет, к тучам взовьётся… в воде поплывёт… со дна зерно жемчужное выловит…
Кувыки молчали некоторое время. Пробовали осмыслить. Некша безнадёжно вздохнул:
– Это ж крылья нужны. Куда с махалками воробьиными.
Глаза невольника блеснули сквозь вислые колтуны.
– Крылья… вырастить можно. Выпустить… охрабрить… сможешь…
Некша, готовый поверить, потянулся к забрезжившему:
– Как?
– Я тебе… проучку дам…
– А-а, – махнул рукой Хшхерше. – Проучки в храмах поют. Чтоб десять голосов как один.
Некша вздохнул, жалея о развеянной мечте:
– Мне, заскорбышу, в святом служении не стоять.
Мгла шептал с напряжением, силясь удержать, одушевить:
– Они себе поют… мы себе…
– Ладно, – сдался Некша. – Что за проучка?
– Голос устами исходит… им работа… Вот… сделай так: пфр-р-р…
Некша попытался. Нахмурился, попытался ещё. Вышло бестолковое шлёпанье.
– А ты бороду выстави… щёки пальцами подопри…
– Пф-ф…
Хшхерше сперва давился смехом, глядя на друга, потом вдруг оскалил все зубы:
– Да он глумиться надумал!
И пнул сидевшего раба, угодив в плечо.
Велико ли дело – пинок!
Мгла свалился без звука и так, словно его самострельный болт пригвоздил.
– Да шёл бы ты уже отсюда! – рявкнул Некша. – Прибил никак!
Тревожась, он нашарил докучного кощея. Тот лежал ничком, молчал, дышал сипло, сквозь зубы. Хшхерше обиделся, назвал Некшу лягухиным сыном, влез на обрыв и был таков.
– Слышишь, паренёк… – Некша теребил замершего раба. – Ты как, бедолага?
Сам с горя выставил подбородок и, к собственному удивлению, произвёл заветную трель.
– Духу… подбавь… – прошептал невольник.
– Прь-рь-рь, – вышло у Некши.
Мгла наконец зашевелился. Очень медленно сел. Наверняка сам не радый, что заговорил с кувыками на мосту.
– Пой так… все песни… голосницы, что знаешь.
– Ладно, – сказал Некша и стал ждать, но Мгла ничего больше не добавил. – Домой-то дойдёшь?
– Угу…
Некша подождал ещё, потом вылез вслед за морянином и ушёл.
Когда шегардайцам было не о чем сплетничать, оглядывались на камышничков и их Дикий Кут. Там коренились причины всех бед, сберегались тёмные тайны, гнездилась угроза! В северных вольках привычно кивали на Коновой Вен, но от Шегардая дикомыты жили всё же далековато. А камышнички – вот они. Только плёс переплыть.
– За угол выманят, мешок на голову – ищи-свищи! – пугали своевольных детей.
Бойкие отроки шептались о сокровищах, погребённых в Диком
