Куту ещё Ойдригом:
– После сам не нашёл. Спутал Хозяинушко тропки, залил сушу ручьями, в болота островки выпустил.
– Да ну! Заклял, поди, клад от чужой руки великим заклятьем, а расколдовать не сумел.
И плелись широкие лапки для хождения по мочажинам. Готовились наговоры против синих огней, о́береги от неключимых луканек.
– Не про нашу честь Ойдригов клад, – ворчали с полатей деды, занимавшиеся тем же полвека назад. – Он удачника от знакомых кровей ждёт. Ему дастся.
Говорили, в Диком Куту до сих пор зреет клюква. И вместе с болотными гадами составляет пищу камышничков, делая их злыми и вороватыми. А у росянок зубастые листья вырастают в лапоть – за ногу цапнет, не вырвешься! И куга стеной стоит по берегам. Камышнички из неё плоты вьют и вежи на тех плотах ставят. Что ни стебель – маховая сажень, в полое нутро не палец – рука войдёт!
…Опасливый раб тащился Ржавой улицей, покидая зажиточные дворы. Ничтожный кощеишко, издали забавный, вблизи страшноватый. Редкие прохожие насмешливо косились. Раб всякому кланялся, шелестя неизменного «доброго господина» и неся свою бирку до того напоказ, будто здешнему люду только дел было – с него спрашивать.
Ржавая улица глядела бедной падчерицей Царской или той же Полуденной. Облокотники на мостах торчали пеньками, берега у воды каймились рудожёлтым налётом.
«Я только гляну, растёт ли там вправду эта куга. Вдруг всё врут люди, ну и ладно, и хорошо. А коли растёт, я рядом постою… рукой даже не трону…»
Ох, не надо было ему идти туда. Совсем не надо. Но можно ли устоять?
…Ибо руки уже вспоминали, как, бывало, резали тонкой пилой подсохшие стебли. Содрогаясь под маленькими зубцами, одревесневшие стволики начинали отдавать голос. Глухой, невнятный, чающий освобождения. Это рвались из куги наружу кугиклы.
Так гусли, сокрытые в еловых стволах, под порывами ветра чают рождения… звенят, поют созвучьями иных миров…
Дома по сторонам теряли ухоженную добротность. Деловитый, достаточный Шегардай как бы поворачивался иным ликом – горьким и грустным. Однако надежда обитала и здесь. Ворга, бежавшая из-под щербатого моста, вдруг распахивалась стальным узорочьем Воркуна. Давала узреть островной храм Морского Хозяина, а за ним, за бродячими полосами тумана, – тонкий, бесплотный окаёмок дворца.
Из святилища наплывала по воде песня.
Не человеческая.
Её считали одним из новоявленных шегардайских чудес.
Храмовый островок был благословлён кипуном. Целой вереницей трещин и жерл, метавших жгучие струи. Извергалось то одно ды́хало, то другое, то несколько сразу. С год назад кто-то надоумил жрецов приспособить к жерлам свистки. От пронзительных пищалок до ревунов. «Что скажешь, Воркун Киянович, Шегардаю?»
Сегодня чаще прочих трубил самый низкий ревун. Глухо всхлипывал, подвывал на пределе слуха, пуская кожей мурашки.
В точности как Наклонная башня перед метелью. «Думаешь, глупый, на другом конце света укрылся? А вот и нет. Я здесь, рядом…»
Хорошим знаком это быть не могло.
Мгла присел на обломок каменного стойка́, дал отдых больной ноге. Он уже научился ставить её так, что было всутерпь. Искалеченная лодыжка заживала с трудом. Просила покоя, а где его взять? Всё же телесное упорство брало своё, по двору он сновал без костыля. Скоро и в людях сможет, но…
«Костылики тебе защита, Надейка. Недобрый глаз от красы твоей отведут. А могут и оружием стать…»
Произнесённое слово бывает услышано. И претворено негаданно, странно, страшно. Советовал сестрёнке названой, а сам…
Осторожнее надо быть со словами.
Мгла слез с камня, привычно согнулся, заковылял дальше.
Лачуги вдоль Ржавой становились всё горестней. Уличная мостовая взялась дырами и вовсе пропала, сменившись убитым красноватым песком. Остатки сгнивших мостков… черновато-зелёная парша, наползающая с обочин… В воргах плавал туман, лез на берег. К вечеру затянет всю улицу. И тогда в нём действительно могут замаячить тени камышничков, так пугавшие Верешка.
Скоро улица кончится. Прямо за кружалом, чей шум уже глушит песнь Воркуна.
Дальше плавни, где растёт, по слухам, куга.
На подходах к «Зелёному пыжу» кощея словно руками стало тянуть назад, прочь. Наверно, это был страх. Туда ушли пить пиво Пороша с Шагалой. Разум твердил, что их там давным-давно уже не было, но загнанный зверь знал лучше. «Вот сейчас я мимо двери, а они оттуда вдвоём. Думал, спрятался?..»
Вчера Мгла впервые не заскрипел зубами, поднимая руки к стропилине в ремесленной. Дотянулся, обнял остатками пальцев… постоял, успокаивая дыхание… всё-таки не отважился на усилие. Опустил руки, стал ждать, чтобы вернулся ток крови.
Такой вот герой.
…Но из куги можно сделать кугиклы. И руки подрагивают от нетерпения, а губы уже ласкают горлышки цевок…
– Эй! Человече прохожий!
Перед глазами всё ринулось. «Место людное… смерть скорую отвоюю…»
– Куда мимо, желанный? Поди к нам, пиво пить будем.
Мир встал на место. Голоса исходили от шайки пьянчужек, развалившихся под стеной «Пыжа» на длинной каменной лавке. У растоптанных коверзней вертелись две уличные шавочки. Некрупные пушистые крысоловки, спасение города.
Мгла обернулся к бражникам – смешно, преувеличенно неуклюже. Замахал нарукавниками, подхватил, показывая, рабскую бирку.
– Да ладно, – снизошли мочеморды. – Жи́вучи на веку, ни от правежа, ни от ямы, ни от пробитого уха не зарекайся… Иди уж, бедолага, нальём!
К вечеру эта шаверень озлится и перессорится, а собаки с визгом удерут от пинков. Покамест выпитое добавляло говорливого великодушия.
Бессловесный кощей приседал и приплясывал, как учёный петух. Руками воздвигал что-то в пустом воздухе, хлопал себя через плечо. Хмель творил чудеса: его понимали.
– Надоел, знать, хозяину: во мхи посылает!
– Тропку примечай… заплутаешь.
– Ветки заламывай.
– И этих пасись… ну…
– Обизорников?
– С нами Батюшка Огонь!..
– Ни днём ни ночью не поминай!
– Ты, желанный, слыхал ли, как они, обизорники, Вязилу-санника изобидели?
– Кафтан на голову завернули, штаны сдёрнули! Избили, искровенили, под забор бросили.
– Не устыдились, злодеи, что большак уличанский… Стретные сани Йерелу Эдарговичу источит!
– Да где натекли! Не в наших задворках – возле «Ружи», чуть не в дверях.
– И что Вязила?
– А ничего. Смолчал.
– Дома сидит, ждёт, покуда затёки с рожи сойдут.
– Откуда же слух?
– Челядь шепталась, водоносы подслушали.
– С такого в било вечное бить, черёдников поднимать!
– Чтоб срам по всему городу разнесли? Оно ему надо?
Пьянчужка, первым взявшийся остерегать Мглу, под разговоры начал придрёмывать, но вдруг очнулся, воздел палец, обрёл искомое слово:
– Чудищ пасись – вот кого.
– Да! – подхватила хмельная сарынь, вспомнившая, о чём речь. – Чудищ!
– Наши собачки туда уж не суются, а промышляли, бывало.
– Охти! Самих трус берёт. Набегут да съедят.
– Пришли последние времена, чудища дикоземные в стольный город полезли…
Мгла потешно благодарил, кланялся, мёл улицу нарукавниками. Ему везло: Малюты-валяльщика среди пропойц не было. Незачем попадаться на глаза
