— Деда!
Дверь в комнату хозяина была открыта, но в темноте Зимич не рассмотрел, есть кто-нибудь на кровати или нет.
— Деда!
Зимич толкнул дверь и сунул голову в проем:
— Что ты пищишь?
— Стойко? — Она приподнялась, посмотрела на него удивленно и тут же перестала плакать.
— Что случилось?
— Ничего. Мне просто страшно.
— Такая большая девочка, и боишься темноты? — Зимич улыбнулся и вошел.
— Деда говорит, что женщины чувствуют нехорошее, поэтому они часто боятся по ночам. А деда спит?
— Не знаю…
— Он всегда слышит, если я его зову. А если уходит, то свечу мне зажигает.
— Хочешь, я зажгу тебе свечу?
— Не надо. Если деда дома, он просто сидит со мной, пока я не усну. Я быстро засыпаю. Просто посиди немного, пожалуйста… Я быстро усну, честное слово.
Зимич присел на край ее кровати с некоторым трепетом: слишком мала еще, но хороша, как свежее наливное яблочко, как ранний цветок, выглядывающий из-под снега.
Стёжка повернулась на бок и поплотней закуталась в одеяло, крепко зажмурив глаза. Но «засыпала» недолго.
— Стойко, а тебе не бывает страшно по ночам?
— Нет, — ответил он. И подумал, что именно сегодня как раз бывает. Может быть, он тоже почувствовал «нехорошее»? Может быть, хозяин прав и ночные страхи рождаются не в голове, а где-то вовне, снаружи? И злые духи на самом деле кружат под окнами?
— А мне часто бывает.
— И чего ты боишься?
— Не знаю. Мне кажется, кто-то подкрадается… Кто-то страшный. Слышишь, как тихо? Когда тихо, все слышно. Снег скрипит, половицы скрипят… Ходит кто-то.
— Никого нет, не бойся, спи.
— А деда ушел и свечу не зажег… Наверное, думал, что я не проснусь. Знаешь, как страшно одной в доме, если свет не горит?
— Ты же не одна. Спи.
Она замолчала и снова зажмурила глаза. А через минуту под окном раздался тихий скрип снега, словно кто-то на самом деле подкрадывался к дому. Признаться, Зимичу это тоже показалось жутковатым, а Стёжка, вместо того чтобы закричать, села на кровати и прижала руки ко рту.
— Идет… — задохнувшись, шепнула она одними губами, — ой, мама, идет…
— Никого там… — начал Зимич в полный голос, но она вдруг кинулась к нему и зажала ему рот рукой.
— Тихо. Может быть, он пройдет мимо? Подумает, что в доме никого нет, и не станет нас трогать?
— Глупая, — он обнял ее за плечо и прижал к себе, — чего бояться человеку, который в одиночку убил змея?
Ее теплое со сна тело дрожало, и мягкая грудь, совершенная, как у мраморной статуи, касалась его груди. И маленькие острые соски приподнимали белую льняную рубашку. От ее густых волос пахло сухой травой, и Зимич едва не задохнулся этим запахом.
— Не уходи, хорошо? — шепнула она.
— Хорошо, хорошо… — проворчал Зимич. Маленькая ласковая зверюшка… Кто научил ее искусству обольщать с такой непосредственностью? Ни одной фальшивой нотки, никакой игры — лишь первозданная природная чувственность. Наверное, она и сама не понимает, что сейчас делает… Ему стало жарко, даже испарина выступила на лбу. Он попытался думать, что перед ним ребенок, но без успеха. Насколько старше нее были те лесные девчонки, которых он в Хстове «воровал» у охотников? На год? На два? И ведь все как одна были искусны в любви…
На его счастье в сенях хлопнула дверь, Стёжка вздрогнула и подняла голову, но, прислушавшись, вздохнула с облегчением:
— Деда идет. Наконец-то…
Хозяин вошел в дом с зажженной масляной лампой, свет из кухни упал на Стёжкину постель.
— Деда! Ну что ж ты мне свечу не оставил! — радостно, а вовсе не обиженно сказала она. — Хорошо, что Стойко меня услышал!
Айда заглянул в комнату и поднял лампу повыше, пристально рассматривая обоих недобрыми глазами.
— Я думал, ты не проснешься, — ответил он и поманил Зимича пальцем: — Иди-ка сюда.
Зимич рад был избавиться от горячего тела в объятьях и только поэтому быстро поднялся, торопясь выйти из комнаты. Сразу стало холодно и неуютно.
— Спи, малышка, — сказал Айда и прикрыл к ней дверь.
— Она тебя звала… — начал Зимич, оправдываясь.
Хозяин за плечо развернул его к себе и поднес лампу к его лицу.
— Тронешь девчонку хоть пальцем — убью. Это тебе не дочка булочника и не жена писаря.
Оправдываться сразу расхотелось. Зимич вырвался из цепкой руки хозяина и ни слова не говоря пошел к себе. И даже хотел хлопнуть дверью, но вспомнил вдруг и оглянулся:
— Я на самом деле слышал шаги за окном.
— Это я ходил, — вполне миролюбиво ответил хозяин, — показалось, что волки к дому подобрались. Разроют погреб…
— Что ж меня не разбудил?
— Да ладно… Волков, знаешь ли, бояться — в лес не ходить. — Айда улыбнулся.
1 мая 427 года от н. э.с. Вечер
По пятницам друзья Йоки крутились неподалеку от станции, на другой стороне железной дороги. Йока перешел через железнодорожный мост к зданию вокзала: на площади, многолюдной теплым вечером, духовой оркестр играл бравурный марш, цветочницы предлагали солидным кавалерам купить первые цветы, из здания на воздух вынесли лотки со сластями, открытками и дешевыми безделушками. Особенным спросом пользовалась шипучая вода. В пятницу здесь всегда было много людей, а в такую по-летнему хорошую погоду — и подавно. Из города поезда́ приходили забитыми народом, и даже в первом классе сидячих мест на всех не хватало. Многие ехали в гости, многие, живущие в Славлене, приезжали в загородные дома на предстоящие выходные.
Йока обогнул вокзал и вышел в парк: здесь людей было поменьше, но тоже достаточно. На маленькой эстраде пел смешной человечек во фраке, пританцовывая и время от времени строя рожи. Ему на скрипке аккомпанировала долговязая перезрелая девица. Зрители смеялись: и дамы с зонтиками, сидевшие на изящных плетеных стульях в первых рядах, и стоявшие рядом с ними кавалеры, и публика попроще — толпившиеся по сторонам рабочие, еще не снявшие спецовки, и мальчишки, и опрятно одетые «для выхода» простолюдинки, державшие своих детей за руки.
Обычно по пятницам Йоку тоже посещало ощущение праздника, который только начинается. Но в этот раз он хорошо отдохнул от школы, и пятница казалась ему скорей началом конца.
В центре парка под музыку крутилась карусель, приводимая в движение магнитными камнями. И состоятельные парочки, и мелкие отпрыски благородных семейств, и детишки рабочих, пришедшие в парк с родителями, катались вместе: карусель стоила недорого, ее содержал станционный совет на пожертвования богатых жителей Светлой Рощи.
И только те ребятишки, что околачивались в парке в одиночестве и не имели карманных денег, развлекались на карусели попроще: ее надо было раскручивать самим, и двое мальчишек, держась за веревки, бежали по кругу, когда их товарищи летели вокруг шеста, вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники сидений. Йока давно вырос из таких забав.
Он посмотрел, нет ли возле каруселей кого-то из его друзей, и, никого не увидев, направился дальше, вглубь парка.
— Йелен! — неожиданно окликнул его сзади бас Стриженого Песочника, когда Йока свернул с аллеи на дорожку, ведущую через лужайку к прудам.
Тому было лет восемнадцать, и слыл он в Светлой Роще негодяем, по которому плачет тюрьма. Сын пьяницы-сторожа с железнодорожной станции, Стриженый Песочник неоднократно бывал арестован и препровожден в Славленскую полицию — по жалобам добропорядочных граждан Светлой Рощи, — но его всегда отпускали через несколько дней за неимением серьезных оснований для задержания.
Йока остановился и повернулся к Песочнику лицом, меряя взглядом его немалый рост. Песочник напоминал молодого бычка, сколь сильного, столь и глупого. Впрочем, впечатление было обманчивым, Йока знал, что Песочник далеко не дурак. За спиной его стояли четверо парней из ремесленного училища.
— Йелен, чего-то я тебя давно не видел, — миролюбиво начал он. С Йокой он имел сложные отношения: они были то явными врагами, то добрыми друзьями. Но Йока безошибочно угадывал подвох за внешним миролюбием.
