на море-Кияне.
Как по первовременью из волн чудный остров восстал.
Как уж Перводрево могучее до небес поднялось.
Брали сильные Боги от того Древа пруто́чки.
Зелен прут живой – на долгую жизнь.
Мёртвый прут сухой – на неминучую смерть…
Болт спросил деловито:
– Чем биться выйдете?
Он распоряжался с видимым удовольствием, чаял славной потехи. Мадан тосковал, топтался, чувствовал себя простым позорянином, ждал срама, завидовал спокойствию и веселью старшего «брата».
– Безоружны не ходим, – заулыбался Дотыка. У него поперёк чресл висел хороший кинжал с рукоятью в бирюзе. Бирюза была яркая, красивая. Верный знак, что кровью умывалась исправно.
– В чем застали, в том и судись, – отозвался Горик сквозь зубы. При нём был виден только поясной нож, а взгляд как упёрся в Дотыку, так и не покидал его.
…Стали землю подпахивать, приговаривать:
«А чьё дело право, тому прямо глядеть.
А чьё дело право, тому бить сплеча.
А чьё дело право, тому верх держать…»
Оба веника закинули далеко в Светынь, они закружились, быстро уплыли.
– Как драться уговоритесь? – будто лакомясь, продолжал Болт. – До первой крови, до пощады, на смерть?
Дотыка засмеялся:
– С него, блёклого, поди, кровь-то не потечёт.
На Горике одежда впрямь висела как на шесте. Он сказал:
– Повинись, кичень, памяти Ялмака, иначе щады не дам.
– Сам щады не запроси, неключимыч!
Горик промолчал.
Ты, Земля Матерь, ты, Отец Небо!
Ты, батюшка Белый Свет о четырёх вольных ветрах!
Узрите правду нашу, с кривдой рассудите её…
Спорщики стояли натянутые, разделённые двумя аршинами выпаханной земли. Их замкнули в круг, отсыпанный угольями из жаровни. Окончив вещбу́, паробки поймали Галуху, успевшего тихо отступить с глаз. Принесли из шатра уд, сунули в руки:
– Играй давай.
– И… что… мне?
Ошибись с выбором, потом скажут – одному на руку играл, другому под руку.
– «Царь молодой на рать скачет», – велел Болт. – Знаешь ли?
Галуха знал. Надев на плечо обязь уда, страшным усилием отвёл руку, тянувшуюся взять заглавное созвучье «Самовидца»… повёл величавую голосницу. Загремели по гулкой земле неистовые копыта, хлынули, сметая лесных дикарей, всадники будущего Эрелиса Первоцаря…
Галуха играл, крепко зажмурившись. Не видел и видеть не хотел, что происходило в кругу.
– Да начнёт… – подал голос Болт Нарагон.
Аррант шагнул, хватая бирюзовую рукоять. Горик согласным движением уловил его правую руку, заставил глубже вбить клинок в ножны. Дотыку начало разворачивать. Не смекнув, что случилось, он пытался силой вырвать кинжал, когда Горик метнул левую пятерню за плечо, в откинутый куколь. Полетели прочь короткие ноженки. Трёхлезвийный нож-колодей оскалил среднее жало… сверху вниз куснул Дотыку в зашеек.
– …ся бой, – договорил Болт Нарагон.
Тело паробка сползло наземь, податливое и мёртвое.
Было слышно, как тосковали над берегом голодные чайки.
– Крив был сей человек, – невозмутимо приговорил Болт.
– Ярн-яр!.. – Остатки Железной отозвались с такой неожиданной мощью, что Мадан даже вздрогнул. Клич прогремел торжеством сбывшейся мести, отчаянно и прощально.
Болт прохаживался как ни в чём не бывало, теребил усы. Поглядывал на ялмаковичей как на сокровище, угодившее в негожие руки.
Борво из медного стал серым. Он-то уши развешивал, внимая байкам про то, будто дедовский берег больше не рождал храбрецов, лишь заскорблых кощеев! Всё враки? Или это он сам перехвалил подначальных?.. Святой круг разметали. Борво встал на колено, расстегнул пояс Дотыки, молча преподнёс его Горику.
– Пошли Есеню обрадуем, – сказал Мятая Рожа.
Горик пошёл за ним, неся почётную добычу.
Из палатки в лица дохнуло теплом. Молоденький отрок Озима, ходивший за раненым, теплил жаровню. Унот с таким отчаянием обернулся навстречу старшим, что те застыли на месте. Озима держал воина за руку, беспомощно повторяя:
– Дядя Есеня… дядя Есеня…
Есеня, столько раз просивший бросить его в снегах дикоземья, не отзывался. Мятая Рожа припал на колени, поднёс к ноздрям лежавшего шерстинки, выдернутые из одеяла. Шерстинки не затрепетали. Мятая Рожа покачал головой и бережно закрыл старому другу глаза:
– Что ж ты сам нас бросил, Есенюшка? Да ещё теперь, когда стало всё хорошо…
Когда Некша пришёл снова, раб валяльщика долго не хотел открывать.
– Хозяин… накажет… – шептал он сквозь решётчатое окошко в калитке. – Дел… много…
Он боялся. Даже у решётки стоял бочком, смотрел искоса. Изведав битья, повторения не хотел.
– Да я тебя, полохало дурное, не бить пришёл, благодарить!
Хотя дурным чувствовал себя сам Некша. И Клыпа, сопровождавший слепца вместо задиры-морянина. Скажи кому, чем занимались, ведь засмеют. Благодарили, уговаривали – чужого раба!
– Добрый господин…
– У меня попевки ласточками взлетали! Где горло хрипело, ныне звенит! Дашь науки ещё?
– Этот раб… ничего… не…
Окошечко начало закрываться.
– Я даже голосом вынес, – уже понимая, что толку не будет, взмолился Некша. – Где прежде дудка подхватывала!
Клыпа живо достал гусли, носимые, по обыкновению, под плащом, на плетёной верёвке. Вложил пальцы меж струн, через две. Извлёк одно созвучие и другое, показывая: вот тут Некша о прошлом торговом дне спотыкался, зато уж теперь!..
Гусли были слажены по его собственному разумению. Пальцы вверх, пальцы вниз – ухвати только распев, любую голосницу худо-бедно сопроводишь. Клыпа даже две верхние жилки со шпеньками снял за ненадобностью. Убрал про запас.
Чуткий Некша позже клялся: при звуках струн кощей сдавленно охнул, словно у него все зубы враз заболели. Окошечко закрылось.
– Э-эх! – бросил Клыпа досадливо.
Некша привычно взял его за плечо – идти прочь. В калитке щёлкнул засов.
– Доброму господину… – кланяясь, прошептал раб, – на торгу… шпенёчки кто-то задел…
Клыпа нахмурился. Ему было гоже. Некша сказал с облегчением:
– Так пошли выправим. Мы сухариков захватили.
Для певческих тайнодействий отправились к уже облюбованному обрыву. Этот берег звался Гнилым: ветер часто отгонял воду с за́плесков, обнажая чёрные топи. Ныне, после двух дней моряны, каменную гряду подтопило. Тут Некше пригодилась и нелюбимая палка, и помощь обоих поводырей, но он едва замечал.
– Ты, Мгла, кудесы творишь! – поведал слепец, распираемый хмелем первых успехов. – На чём прежде сипел, ныне серебром блестит, жемчугом катится! Куда вчера крыльев не было долететь – сегодня перстами касаюсь, завтра накрепко ухвачу!
Кощей помалкивал. Его плечо под рукой Некши ощущалось твёрдым, надёжным. Рамо человека, привыкшего быть сильней многих. Где жалкий урод из россказней собратьев-кувык? Хромой, беспалый, ветром шатаемый?.. В другое время Некша задумался бы, но не теперь.
– Ты молви, кощеюшко, тебя как наградить? Мы, ясно, не старцы кутные… но скатёрочку в уголке разостлать можем!
– Добрый господин… этого раба…
