хозяин… досыта…
– Ты, может, выкупиться подумываешь? Золота горстями не посулю, но щепотку чешуек…
Мгла озадаченно притих. Так, будто мечта с ликованием вынуть бирку из уха вовсе не посещала его.
– Я просто… чтобы ты… пел, – выдавил он наконец.
Некша продолжил увлечённо:
– А то слово в потешке! Где надо вверх для украсы, да я никак допрыгнуть не мог! Ан взял и вывел вдруг как по маслу! Слушай вот: он объехал целый све-е-ет…
Тут певца ждала обидная неудача. Голос, ещё не освоившийся в прозрачных высотах, ёкнул, сорвался.
– Ну вот… – протянул Некша обиженно, как ребёнок после сна о небесах, убедившийся, что наяву летать не способен. – А я радовался, дурак!
Мгла остановился. Босым ступням нипочём была россыпь битого камня, некогда скреплявшего вал.
– Смог раз… сможешь… ещё! – Глаза кощея горели двумя болотными огоньками, спотыкливый шёпот не бременился опасливыми почётами, звучал как приказ. – Наклонись… руку на живот… улыбнись… брови задери…
Клыпа, спохватившись, прикрыл рот. Вот за такие советы раба отпинал Хшхерше, да правильно сделал!.. Позже уверенность дала трещину. Теперь гусляр не знал, чью сторону взять.
– Пробуй!
Некша попробовал. Голос не взмыл сочно и вдохновенно, как вчера на торгу. Прозвучал жидко, блёкло… но всё-таки вытянул верно. А красу-басу́ – наживём!
Некша распрямился, улыбаясь уже не вымученно, а от уха до уха.
– Я тебе… – начал раб, но слепой вдруг стиснул его руку:
– Погоди… люди там.
– Люди, и что? – заворчал Клыпа. – Коверькины посовестные по бережкам не таятся, а прочие Воркуна не купили!
Пока шли, его решимость успела показаться зряшной каждому из троих. Правда, не настолько, чтобы искать нового места. А с полусотни шагов Некша проговорил уверенно:
– Дети там. Двое.
Когда приблизились, под обрывом стала видна лодка-челпа́нка, вынутая на песок. Маленькая, почти круглая. Остов, сплетённый из крепкой лозы, обшитый промасленной кожей. Такие некогда плавали по всему Воркуну, но при андархах не прижились в рыбацких ватагах. Ныне их видели только в…
Парнишка, сидевший на камне, вскочил как пружина. Подхватил острогу с костяным жалом.
…В Диком Куту.
У камышничков.
Отрок, исподлобья взиравший на удивлённых кувык, был столь же чужим по эту сторону Воркуна, сколь сами кувыки были бы в его родных плавнях – достань им безрассудства туда забрести. Кто-то знал камышничков потомством нищих, сбившихся за болотами в подобие племени. Кто-то – осколком первонасельников Левобережья, не сдавшихся Ойдригу. Парнишка стоял, равно готовый к драке и к бегству. Одёжа – крапивная домоткань, повадка вольного дикаря.
Он прикрывал собой девочку. Наряды линялые, перешитые: чернавка из небогатого дома. Лишь горела медным златом коса, на диво обильная: чесавши, гребень изломаешь, любовавшись, разум утратишь.
По пушистой косе и узнал её Клыпа, было растерявшийся при виде камышничка:
– Ракитушка! А ты что здесь потеряла?
Возглас, движение нарушили шаткое равновесие. Паренёк стремительно толкнул подружку к лодчонке:
– Греби! Я доплыву.
Водица в матёром Воркуне плескала стылая, не то что в ласковой ворге, но ему ли бояться!
Девочка пала на колени, кланяясь в землю, безгласно размахивая руками. Она была даже не шептунья, как раб валяльщика. Вовсе немая.
– Молит… тайну сберечь… – прошуршал Мгла. Он пристально смотрел на девочку, на её губы. – Безмерными… службами… сулит отслужить…
На песке, на чистой тряпице, лежала только что выловленная пеструшка: голова долой, хвост плескать норовит. Подростки собирались полакомиться.
– Разве мы злодеи какие, де́вице красной вослед худую славу пускать? – покривился Некша.
Клыпа разглядел рядом с рыбиной горсть серой соли. Дармовой, с ближнего кипуна.
– У вас, ребята, соль, у нас хлеб! – Гусляр показал торбочку сухарей. – Нам не золото друг от друга стеречь, нам, людям мизинным, дружество заповедано. – И улыбнулся. – Оставь воевать, свет грозный камышничек. Твою Ракитушку здесь ни полсловом не обесчестят.
Пока вечеряли, да и после, дикий пловец не промолвил громкого слова. Держал подруженьку за руку, а на троих взрослых поглядывал с опасливым любопытством, как на выходцев баснословной закиянской страны.
Два Шегардая существовали один для другого как бы за пеленой. Можно было родиться и постареть на Лобке, в глаза камышничка не видав. И так же, наверно, многие изживали век в Диком Куту, благо он простирался далеко за Ойдригову стену – сколько покрывал тёплый хвост зеленца.
Дети плавней просачивались на городские окраины. Шаечками, в сумерках, по ночам. Поживлялись, уносили что плохо лежало. Шегардайские богатеи выезжали в Дикий Кут охотиться. И тоже особо вглубь не совались.
– Ты мне науку дать обещал, – напомнил Некша кощею. – Чтоб я, значит, вверх-вниз голосницей похаживал! Лёгкими ножками по ковровым ступенечкам!
Камышничек уставился во все глаза: от еле шепчущего певческой премудрости ждут?.. Девочка и так неотрывно смотрела на раба, скромно сидевшего в стороне. Он редко поднимал голову, пряча обезображенное лицо, взгляд поймать было трудно. Однако ей удалось.
«Как ты понял меня?» – спросили нежные девичьи уста.
«Я умею».
«Ты их правда учить будешь?»
Рубцы на щеках болезненно натянулись – он почти улыбнулся.
«Увидишь сейчас».
«А меня говорить выучишь?..»
Безмолвные речи произносятся быстро, куда быстрее обычных. Мгла кивнул, повернулся, руками показал Клыпе: давай гусли. Клыпа с готовностью вытащил вагуду. Кощей взял бережно, нарукавниками. Повертел, приметил заклеенную надсадину.
– Смелый ты… в гусли играешь…
– А что?
– Так мораничи… жрецы строгие…
– Они одной улицей, я другой. Я им перед храмом хульных песен ведь не ору? Не ору. А они на торгу помалкивают.
– Царь Аодх в гусли играл, – напомнил Некша нетерпеливо.
Кощей указал пустые отверстия для шпеньков. Клыпа надулся:
– Для красы сделаны. Толку с них? – Мгла собрался что-то сказать, не успел. Клыпа вздумал разобидеться. – Я двумя пятернями песни играю, а ему, вишь, недостаёт! У самого вона перстов по одному на ноздрю!
Мгла торопливо спустил засученный было нарукавник. С рабским поклоном протянул гусли «доброму господину».
– Ну тебя, Клыпа! – восстал напряжённо слушавший Некша. – Ты, пиявка, сюда напросился, чтоб вместо Хшхерше мне учение портить? Ещё драться полезь!
Клыпа буркнул:
– И полезу, как изломает…
– Он мне глотку от надсады избавил, небось гуселькам урону не сделает! А то как хочешь! Сам себе играй, сам подыгрывай!
Клыпа выпятил бороду:
– Слыхано от соловушки шегардайского…
Однако гусли вернул.
Пришлось вновь тянуть рукава, являя жутковатые клешни, торчавшие из намотанного тряпья. Чуткая девочка сразу подметила, каким усилием он понуждал двуперстия к работе. Но – понуждал. Взывал к силе, которой некогда обладал. Поворачивал гусельные шпеньки, добиваясь верного звука…
Молчаливый камышничек взял толстый прут, принесённый волнами. Сбил песок, вынул ножик, начал строгать.
Клыпа ревниво наблюдал за кощеем.
– Угораздило кому попало гусельки вверить! – разворчался он наконец. – Умаюсь через твои проучки туда-сюда слаживать…
– Так не
