вверял бы! – осадил Некша. – А в руки дал – помалкивай!
– С чужого коня… – приподнялся было Клыпа. Хотел продолжить: «…среди грязи долой», не пришлось. Мгла добился нужного голоса от последней струны, сам подал гусли. Клыпа схватил их как отбитое в схватке сокровище, даже отвернулся, закрываясь плечом. Привычно сунул пальцы между струн. Взял книзу, ударил… взял кверху…
– Ты мне тут что начудил? А ну сделай как было!
– Погоди! – вскинул руку Некша; он что-то услышал.
Не чая объяснить, Мгла подобрался к гусляру на коленях. Снял его персты с деревянной палубки. Утвердил их на струнах, через одну, а большой палец – щепотью. Сам провёл сверху вниз… снизу вверх…
– А ещё? – жадно, севшим голосом спросил Клыпа.
Теперь услышал и он.
У облезлых, бросовых гуселек прорезался голос. Привыкшие бессвязно юродствовать – заговорили. Отозвались волнам, бежавшим на берег… песне, что взялся напевать Некша…
Мгла переставлял руку Клыпы, менял хватку, сплетая перстный узор. Кощей и кувыка выманивали из гуселек созвучие за созвучием, вдвоём делали то, что Клыпа будет повторять сам, а Мгла в одиночку не сделает уже никогда.
– Злодей ты! – неверным голосом вымолвил наконец Клыпа. Некша позже будет клясться, что якобы Клыпа распустил сопли, и тот посулит прибить его за неправду. – Это ж я сколько песен!.. Всё заново!.. А поголосицу твою как прикажешь уразуметь?!
Кощей опять почти улыбнулся, мол, сроднишься, струны подскажут… Отвлекло движение камышничка.
Паренёк бросил ему в руку шпеньки. Искусно вырезанные, даже с расщепами. И уже тянул из поясного кармашка моточек жильной лесы:
– Держи, дядя, струночки.
– Навязать успеется, – свёл брови Некша. – Ты проучку мою давай!
Какое! Клыпа мигом свил петельки, продел под косточку гуслей. Шпеньки всели в отверстия, как там и были. Парнишка знал толк. Зря ли на носу челпанки гнула шею, распахивала крылья резная из дерева лебедь.
Вот наклонился к подружке, шепнул на ухо. Юная чернавушка перехватила взгляд кощея:
«Дайша тоже думает, ты выучишь меня говорить…»
«Дайша?»
«В угодья зовёт, а как мне в его вежу войти? Немую, скажут, привёл, таковы и дети родятся…»
Мгла не отвечал. Думал.
«Я тебе повязки сменю… выстираю, высушу… придёшь?»
– А нам с песнями не временить стать! – Некша, по обыкновению, взял быка за рога. – Слушай вот, кощеюшко, какую мы потешку новую сочинили!
Со второго раза раб валяльщика стал показывать Клыпе созвучья. Тот неловко повторял, сбиваясь, ахая то в безнадёжном страдании: никогда не упомню! – то в восторге: сами ошибки временами рождали украсы для голосницы – одну другой драгоценнее.
– Охти-ахти, надо замуж идти!.. А вот так если? А так?
Гусельки под руками смеялись, ощеулили, хрипели, закашлявшись. Знал ли, неся их под полой, каков станется первый шаг прочь от нищего треньканья?!
…Подспудно, в глубине души – знал! Ибо тот, у кого вовсе уха нет на меру и красу, к вагудам не тянется.
– Голоден пойду! – почти не скрываясь, всхлипывал Клыпа. – Холоден спать лягу! Посовестным голову заложу! А стальные струночки да эх прикуплю!..
– Не до нас нынче посовестным. Сами в лапти переобулись.
– Всё равно прикуплю!
Мгла внимал, опустив кудлатую голову. Наконец тронул за руку Некшу:
– Добрый господин… а слова… склад… согласия… кто обрёл?
– Так морянин, кому ещё. Он у нас зол глаголы весёлые на нитку низать.
– Стерпит ли… господин… Хш…
– Хшхерше.
– …если… красный склад… потревожу?
– Обиженных в Исподнем мире возы тяжкие возить нудят. Что на уме держишь, всё сказывай!
Кувыки объявились у Малютиной калитки тремя днями позже.
– Да мы чуть в тот же вечер не прибежали! – принялся взахлёб рассказывать слепой.
Колченогий подхватил:
– Сел я песни на новый лад переигрывать, думал, жар-птица в руки слетела, а она – фрр! Пёрышком поманила…
– Решил, поголосицу не сберёг! Подкручивать взялся.
– Напрочь строю не стало!
– К тебе хотели.
– Вечерело уже, нам, худым кувыкам, улицами угрозно…
– А оно свербит!
– А нешто сами не совладаем?
– Я петь, Клыпа шпеньки ладить…
– И наладил! Что, не возмог?
– Хшхерше, слушавши, на стенку полез.
– Морянской спесью надулся.
Мгла смотрел на одного, на другого.
«Неудача – та же удача, только скорлупка потолще…»
Так когда-то говорил Ветер.
Какое годить до уединённого берега! Клыпа вытянул из-под плащика гусли, бросил на грудь. Торопливо показал строй. Ринулся в наигрыш.
Его пальцы ещё не выучились порхать по звонким тетивам, рождая звучание в изяществе пляски, в неистовстве летучих прыжков. Заплетались, как ножки дитяти-дыбушонка при первых в жизни шагах. Где вымучивали, где выдразнивали из гуслей верные голоса.
Созвучие за созвучием.
Некша тоже не удержался – запел.
Вполголоса, медленно, помогая спотыкливому гусляру.
Что Полуденная, что Третьи Кнуты были улицы людные, деловитые. Прохожие замедляли шаги, иные останавливались.
Горбун мялся с ноги на ногу, не смел вытащить бубен, встрять в беседу голоса и струн.
Под ноги, цокая об уличный камень, вкатился медяк. Потом ещё.
Кощей бочком выбрался из калитки. Взял у Бугорка бубен, почти неслышно опробовал. Стал ударять то кончиками перстов, то костяшками. Заставил рокотать далёким прибоем, па́зыками живой весенней грозы. Горбун вроде уловил меру, потянулся за бубном… ждал ли, что калека-раб, прячущий серыми колтунами уродство, пустится в пляс? Учинит вдруг ломание, как поединщик перед схваткой на мостике? Пройдётся по гудящему ко́лу запястьями, локтями, плечами, коленями, давая голосу бубна всё новые краски…
Бросит вагуду Бугорку, шмыгнёт обратно в калитку.
Когда стало ясно, что в жилом покое скоро не станет места от книг, Лихарь просто перенёс свои занятия в книжницу. Учеников с их лествичниками, судебниками, хвалебниками сперва разогнали по углам, потом выдворили в пустующие палаты, чтоб не мешали. На большом круглом столе, под немигающим взором Матери Всех Сирот, стопками громоздились книги совсем иного свойства. «Свойства морских гадов» попирали «Перечень териаков», с них грозило упасть «Слово о снадобьях отравных и противотравных»…
– Учитель, орудники вернулись! – сунулся в двери дозорный. – Пороша с Шагалой к воротам бегут!
Лихарь с видимой неохотой отложил «Роспись болотным травам северных украин Андархайны».
– Веди сюда немедля.
И они явились, покинув только лыжи, толстые кожухи да кузовки с остатком припаса. Румяные, разгорячённые быстрой гонкой вобрат. С искрами снега, тающего на волосах.
– Славься, Владычица! От воли её, по слову твоему, нашим радением!.. Вот, учитель. Исполнили.
Лихарь принял закрытый чехольчик. Удостоил орудников мимолётного взгляда.
Пороша и Шагала стояли вытянувшись, прижав к сердцу кулаки. Говорили одним голосом, таращились, кажется, на один и тот же камень в стене.
Отрада учителя, гордость воинского пути!
Приняли повеление, убежали, исполнили, возвратились. Живые, здоровые, бодрые. Хоть сейчас опять на орудье.
Откуда же ощущение ненадёжного
