искать? – Голос учителя, обращённый к Шагале, опять был ровным и жутким. – Две крапинки выучил, от поноса да соплей избавляющие, и туда же, чирьи лечить, костяным перстом убивать?
– Ты нам…
– Я тяжко грешен Владычице, но такого не заслужил!.. Я вам, недоумкам, ладонью на теле место показывал!
– Ты говорил, рука сама в тот напёрсток…
– Говорил! А ещё говорил, что Владычица твою руку направит через великое послушание! Через великие знания, до которых тебе пятеры сапоги железные истоптать!
…И звонкий шлепок. Удар принял Шагала, но испуганное Порошино тело ощутило боль как свою. Пороша судорожно дёрнулся, и стало темно.
Когда наказанных оттащили в холодницу, Лихарь наконец взялся за свиток, доставленный орудниками. Беримёд вопросительно смотрел через стол, вновь готовый уйти по первому знаку.
– Сиди, – повторил Лихарь.
Беримёд был молчалив и умён, в его присутствии великого котляра посещали дельные мысли.
– Иные сочли бы меня слишком суровым, – проговорил он, весомо похлопывая по ладони чехольчиком. – О девке с Днища я слышал, она была вправду никчёмна. И парни, пусть опако и косоруко, в конце концов исполнили дело… Притом в городе, который у многих с непривычки отнял бы мужество…
Беримёд смотрел ему в глаза.
– Я слушал тебя и вспоминал учителя Ветра.
– Пирующего ныне с Владычицей…
Оба вычертили трилистники померкшего пламени.
– Сколь прав он был, приблизив тебя, а не меня, – продолжал Беримёд. – Эти двое уже никогда не выйдут из твоей воли и не попробуют обмануть.
Лихарь улыбнулся. В вороте простой тельницы моталась на цепочке монетка.
– А ещё я собственную оплошку исправил, брат мой. Хоть и не до конца.
Беримёд удивился:
– Разве тебе есть в чём себя упрекнуть?
– Кто часто любуется собой, не достигает высот, – сказал Лихарь. – Вспомни прошлый поезд с новыми ложками: обычай торжественной казни, привитый андархами дикоземью, в который раз явил свою мудрость… И вот накануне нового поезда Справедливая ввергла в мои руки отступника, а я… я поддался злобе мгновения. Я посмел забыть, что месть, услада мирянина, глупа, горька и бессмысленна, если не становится орудьем Владычицы. Когда на дороге не сыскали даже костей для Великого Погреба, я усвоил урок… И вот Царица в своём милосердии попустила ошибиться этим двоим. Настоящей казни в этот раз мы лишились, но наказание у столба новые ложки увидят…
Поддев ножом, он сдвинул крышку чехольчика. Вытряхнул свиток.
Кербога не воспользовался берёстой, вручённой орудниками. Где и как скоморох добыл прекрасный кожаный лист? Но – добыл. Пернатая андархская вязь изливалась ровными строками. С нарядными буквицами при каждом круге стиха.
Ещё в лист была завёрнута дудка, а строки в разных местах сопровождались россыпью каких-то точек.
Лихарь сперва прочёл написанное молча. Сколько бы ни гневалась мирская учельня, привычка читать про себя оказывалась кстати и тайному воину, и царедворцу, и государю.
– Послушай-ка, Беримёд…
Лики святые в чёрном граните
Высек огонь Беды.
Жил-был великий мудрый учитель,
Пестовал молодых.
Он любил мальчишкам повторять:
«Не забывайте Мать
Почитать,
Прославлять,
Защищать…»
Ночь напролёт не спится в заботах,
В душу стучится зов:
Где-то, наверно, плачут сироты,
Просят пустить под кров.
У лихих людей он забирал
И в сердце принимал,
Обучал,
Наставлял, Распрямлял…
– Боговдохновенный Кербога, – еле слышно прошептал Беримёд.
Воровская песня про Кудаша не поминала имени, возносясь до торжественной хвалы вольнолюбцу. И сказ о Ветре будут петь без имени, просто ради красного слова, ради грусти и мудрости, тревожащей сердце.
Лихарь продолжал читать нараспев:
Он малышей готовил к полёту
Прочь от своих седин.
Крепко его любили уноты,
Злобствовал лишь один.
Становясь со всеми на крыло,
Он правил ремесло,
Но оно
Принесло
Только зло…
– Смотри, что сделал Кербога, – кончив читать, сказал Лихарь, и Беримёду помстилось, будто голос великого котляра дрогнул. – Он дал нам не только слова, но и наигрыш! Здесь показаны голоса дудки и обозначен распев… Я велю ученикам накрепко затвердить эту хвалу. Пусть бестрепетно поют в перепутных кружалах, останавливаясь на ночлег. Мы сделаем списки и разошлём в храмы, где славят Владычицу… И вот ещё что. Кто хоть пальцем тронет Кербогу, я тот палец сам отсеку.
В покаянной был один ошейник, на который больше не пристёгивали наказанных. В нём когда-то маялся Ветер, теперь железную снасть обвивали лепестки сусального золота, трепетавшие от движения воздуха. Пороша всё следил за ними, сидя у противоположной стены. Скоро холодница оправдает своё название, но покамест разогнанному, разгорячённому телу было тепло, да и вытянутые ноги радовались отдыху.
Может, Лихарь велит закинуть им сюда по тощему одеялу. А может, и не велит. Насмерть в холоднице не застынешь, но зубами настучишься вдоволь. Ибо покаянная есть далёкое, очень далёкое подворье Исподнего Мира, каким тот видится из Левобережья.
Шагала хоть мог гулять туда-сюда, разминаться. Пороша – ни лечь толком, ни встать. Ржавое железо корябало беззащитное горло. Диво! На душе всё равно было веселей, чем по дороге из Шегардая. Это оттого, что утаённое прегрешение больше не залегало течения жизни. Вытерпеть кару, взять честь – и ручей опять зажурчит. Каково много лет жить под грузом неисповеданного греха, Пороша даже представлять не хотел. Наверно, очень скоро станешь злым, подозрительным, начнёшь в каждом видеть охотника до чужих тайн…
«Как Лихарь, – посетила Порошу внезапная и крамольная мысль. – Да ну…»
– А вы́тные были пирожки в Шегардае, – сказал Шагала.
У Пороши в животе немедленно заурчало.
– И пиво вкусное…
Они посмотрели один на другого и засмеялись.
Когда «Сорочье гнездо» навещали Машкара или Цепир, в обычно шумном кружале воцарялась редкая благопристойность. Прекращали галдеть заядлые игроки, метавшие бабки. Даже задорные крики, сопровождавшие победные или проигрышные броски, звучали как-то потише.
Кто решится тревожить уважаемых гостей, с которых Харлан Пакша никогда не брал платы!
– Сдаётся мне, мальчик непреклонен, – сказал Машкара.
Цепир ответил не сразу. Перед ним на столе знаками вниз рассыпалась зернь. Цепир водил над ней ладонью, угадывая костяшку, похищенную Машкарой: забава, требующая тонкого сосредоточения чувств.
– Принято считать, что среди праведных неизменно согласие, – медленно проговорил он наконец. – Дееписания Андархайны не помнят мятежных царевичей.
Машкара грустно улыбнулся:
– А песни послушать, непокорство прежде послушания родилось. Мы-то знаем, что при каждом благом и милостивом правлении хватало упрямцев.
– И что с того? – пожал плечами желчный Цепир. – Хоть один ослушник счастьем облёкся? Ты взял
