загудела шувыра, слаженно вызвонили андархские уды – большой, средний, малый. И наконец вздохнула глиняная дудка. Повела дивную песню, известную каждому выскирегцу. Только не каждый игрец умел так пронести голосницу. Где надо – украсить, где надо – явить простоту, в которой душа.
– Это кто так гудит, не Сойко ли наш?
– Он, он!
– Сманят за собой, кого слушать останемся?
Песня о любви и прощании звучала не зря. На подвыси, сплетя руки, закружились парень и девушка.
Красавица, ясно, была подставная. Мочальную косу, тряпичную грудь приспособили узкоплечему недорослю. Настоящие девки у скоморохов плясали и пели, но не лицедействовали. Сто лет назад женства не потерпели бы даже среди позорян, но древнее благочестие отживало.
Ватажок, обладатель красивого звучного голоса, баял нараспев за обоих. Бахарь кутался в тёмный плащ с глубоким куколем, кружил по окраине подвыси, как подстерегающая судьба:
«Для чего ты дорожную сумку сложил,
Обозначив прощания час?
Или плохо ты батюшке службу служил,
Что расстроилась свадьба у нас?»
«Твой богатый отец был со мною суров,
Уходить приказал со двора,
Да ещё посмеялся: какая любовь,
Если нет за душой серебра?»
Наверх, оживляя действо, выскочил мужик с накладным брюхом, усатый, бородатый, в опашне из пёстрых лоскутьев, изображавших парчу. Топнул ножищей, пригрозил кулаками, яростным взмахом руки указал парню – вон! И сам спрыгнул долой.
Жених наклонился к уху невесты, воздел перст, поверяя страшную тайну:
«Только слышал я землепроходца рассказ:
Есть за морем на острове клад!
Откопаю его – поведётся у нас
В новом доме достаток и лад!
Говорят, будто накрепко заперт сундук,
Будто про́клятый он, – ну и пусть!
Упорхнуть не позволю удаче из рук,
Будет надо – с драконом сражусь!»
«Неминучая судьба» оскорблённо шарахнулась, взметнула широким плащом, занесла когтистые пятерни… Позоряне взволнованно возроптали. Невеста заломила руки:
«Не ходи, мой любимый, прошу, не ходи!
Дармового богатства не тронь:
Не про нас он в земной похоронен груди,
Этот клад из далёких времён.
Я гадала, и вышло – случиться беде,
Потому что сказанье не врёт:
Тот сундук заколдован на жизни людей,
Он в отплату твою заберёт!
Лучше биться в трудах, неудачи терпя,
И кормиться от собственных рук,
Чем постылую жизнь коротать без тебя,
Мой болезный, сердечный мой друг!»
На подвысь запрыгнули ещё скоморохи, ряженные бабами. Окружили невесту, увлекли прочь. Жених сдёрнул смётанный живой ниткой кафтан. Явилась лицедейская кольчуга, связанная из жёсткой верёвки, крашенной под железо.
Но не девичье дело – стращать молодца.
Слишком смел, и горяч, и силён!
Все заветные тропы прошёл до конца,
Все опасности выдержал он…
Доброго молодца взяли в кольцо страшилы, косматые, хвостатые, чешуйчатые. Дива лесные, чуда морские! Парень всех разогнал, отмахиваясь блестящим мечом. Выволок на цепи пузатый сундук, неприметно поданный снизу. Пустился в торжествующий пляс и плясал так многовертимо и ловко, что в толпе увлеклись, затопали ногами, стали рукоплескать.
Лишь «судьба» качала высоким куколем, стоя в углу подвыси.
Уцелел и в морозы, и в огненный зной,
Уцелели за ним и друзья;
С оглушительной славой, с несметной казной
Повернул он в родные края.
«Вот вам лалы, вот яхонты – ну, каково?
Только трус забоится волшбы!
Я удачей своей обманул колдовство,
Увернулся от злобной судьбы!»
Под восторженный гул позорян взглядам явился замечательный конь. Два крепких парня, зашитые в чёрную мешковину, слаженно перебирали ногами, подпрыгивали, порывались встать на дыбы. Победитель вскочил верхом, сжал пятками вороные бока. Ватага подхватила сундук.
Знай пришпоривал резвого парень коня:
Ждёт ли милая, слову верна?
Всё сильнее тревожился день ото дня:
Не забыла ли друга она?
Пока весь исад любовался бе́гом и скоком, вершимым на одном месте, поперёк подвыси воздвигли забор. Даже с воротами.
Вот он к дому невесты поспел наконец
И в калитку стучится извне:
«Где тут красный товар? Не боится купец
С продавцом рассуждать о цене!»
Ворота заскрипели. Застонали человеческими голосами, да так страшно и жалобно, что площадь притихла, насторожилась. Как-то сразу стало понятно, что счастья жениху с невестой не будет… Вновь вышел богатый отец. Признать его можно было лишь по одёже. Горестно согнулась спина, пропало дородство, в рыжее мочало бороды впуталась белая кудель…
Парень бросился к нему, движениями рук повторяя вопрос.
А в ответ: «Схоронили невесту твою.
Был недолгий отмерен ей срок…»…
…Тут он вспомнил удачу в пути и в бою
И как будто несбывшийся рок…
Из ворот светлой тенью выплыла девушка в одеждах смертной кручины, свадебных, погребальных. Миновала жениха, не повернув головы под фатой… «Судьба» подхватила её, повлекла в неворотимую сторону. Жених шагнул было, простёр руки, но обнял лишь пустоту.
– И не боятся ведь, – сказал кто-то близ выхода с улицы. Осудил? Позавидовал?
Тадга пугливо завертел головой: чего надо было бояться?
И стоял сирота, понимая едва,
Что пришлось поплатиться святым,
А с деревьев вокруг осыпа́лась листва,
Кроя землю ковром золотым.
Парень замер, потерянный. «Судьба» успела проводить девушку и вовсю торжествовала, отплясывая вприсядку. К сапогам скомороха под пятками были пришиты твёрдые плашки. С подвыси нёсся зловещий костяной стук.
Постепенно в него снова вплелась рыбацкая песня о любви и прощании. Глиняная дудка пела всё громче, пока не заглушила дробный шаг смерти.
Площадь безмолвствовала.
– Это здесь у вас так потешаются?.. – шёпотом спросил Тадга. Щёки серые, губы дрожат. Он никогда ещё не видел представлений окрутников и не знал, что душа умеет равно взлетать и от победы героя, и от его гибели. Он аж присел, когда ещё через несколько мгновений над исадом подвинулись скалы.
Позоряне надорвались ликующим рёвом, затопали, засвистели, загремели в сотни ладоней.
Плюгавый мезонька допрыгнул к уху рослого счислителя:
– Не видал ты, как представляли во славу Йелегена Первого, отравленного хасинами! Трижды понудили повторять, как он валился от яда! Уличным сказителям седмицу потом только дела было что
