падать, а люди плакали и смеялись!
Нерыжень вновь изловила шустрого служку, утянула поближе.
Взмыленные скоморохи всей ватагой вышли на подвысь, благодарно кланяясь во все стороны. Лицедеям бросали съестное, в колпаки для мзды, с которыми вышли младшие, щедро сыпалась медь. Мелькали даже светлые сребренички: не жалко!
Протолкаться к самой подвыси было не в человеческих силах, но ради порядчика люди всё-таки потеснились. Полосатый плащ что-то сказал скоморохам, тыча в сторону Ознобиши со спутниками. Ватажок зорко вгляделся, кивнул, взмахнул полами плаща, как тёмными крыльями. Мощный голос набатом отдался в утёсах, огромный даже сквозь гомон исада:
– Благо на благо вам, добрые люди! А восславим же правдивого царского райцу, храброго Мартхе!
Разгорячённый народ с готовностью поддержал.
Ардван и Тадга уставились на былого приятеля, словно впервые узрев. Ознобиша на мгновение сморщился, как от кислого, но тут же вымучил приветливую улыбку, поклонился в ответ.
Кто-то захихикал, то ли Нерыжень, то ли наглый мезонька, поди разбери.
– Я ребятам город вышел показать, а не себя городу, – краснея, проворчал Ознобиша.
На Дальнем исаде опять стояли станом кощеи. Оттого полосатых плащей в городе было гуще обычного. Очередной дозор, подошедший из подземной улицы, вначале заметили только Сибир с Нерыженью.
Рослый воин рукой в кольчужной пятерчатке похлопал Ознобишу по плечу:
– Скоро, глядишь, и про тебя что-нибудь сочинят, евнушок.
Люди кругом оглянулись… и, будто кнутом обожжённые, кинулись ломать шапки. Волна непокрытых голов, согнутых спин разбежалась по торгу. Миновала подвысь, где преклонили колена скоморохи. Достигла противоположной стены. Позорянам, оседлавшим выступы скал, кланяться было не с руки, но согбенные затылки виднелись и там. У воина было жёсткое, обветренное лицо, огненный взгляд и густая проседь в жарых некогда волосах. Тадга с Ардваном сами не поняли, как ткнулись носом в слякотные камни.
На всём исаде остались стоять лишь порядчики да Сибир с Нерыженью.
Когда Площадник нёсся разнимать кружальную потасовку или гнать проскользнувших в город кощеев – было достаточно убраться с пути, вжаться в стену скального хода. Когда Меч Державы выходил на стогны и обращался к народу – шапки с голов летели немедля. Ученикам Невдахи ещё предстояло запомнить выскирегский обычай. Пока они лишь почувствовали присутствие власти. Древней, страшной, непреклонной, как стихия Кияна. Равно способной вознести и сгубить.
– Хватит порты грязнить, евнушок. – Царевич Гайдияр поставил Ознобишу на ноги, даже приобнял. – Станут про тебя представлять, авось и меня… не самым срамным словом помянут.
Ознобиша вдруг густо покраснел:
– Государь, этот райца был ничтожно мелок и глуп…
Царевич засмеялся, отечески растрепал ему волосы. Тем же движением занёс было длань – всыпать нахальному мезоньке, но служка стремительно порскнул за молодого советника. Гайдияр погрозил ему перстом. И повёл дозорных обратно в коптящие потёмки, где, может быть, творились злые дела.
Площадь выдохнула, ожила, вернулась к прежним заботам.
Ардван с хихикающим мезонькой подняли совсем раскисшего Тадгу. Двинулись дальше.
В слегка поредевшей толпе к Ознобише стали привычно подбираться бродяжки. Вольная уличная ребятня делилась свежими слухами, получала кто сухарик, кто рыбку. Ардван обратил внимание, как ловко служка перехватил чью-то руку, самовольно сунувшуюся в корзину. Неволей вспомнился шлепок Гайдияра. «А если этот малый тоже охранник, как Нерыжень, только тайный?» Догадка немало утешила краснописца. Причастник внутренних знаний чувствует себя уже не вовсе чужим.
– Добрый господин райца! – ближе к выходу с площади окликнул Ознобишу торговец выскирегскими свечами. – Смотри, господин! Сказывают, ты о калачной печке печалился! Вось своды выкладывают!
Рука указывала вверх, туда, где из стены исада высовывалась хлебная печь. Она много лет пекла калачи, исконное лакомство северян. Колуны и дубины толпы, обозлённой слухом о дикомытском разбое, оставили от труженицы один под. Недавно руину прикрыли рогожным затином. Печник с помощником установили кружала и всаживали в липкую глину камень за камнем, возрождая горнило.
Ознобиша поднял голову… Ардван видел: райца смотрел как-то так, будто его теми калачами пытались травить…
…А дальше всё произошло сразу.
– Капельник! – резанул детский голос.
– Берегись!.. – отозвалась толпа.
Люди, наученные опытом многих лет, шарахнулись от скальных стен площади. Бабу, замешкавшуюся у корзины, схватили порядчики, как попало бросили прочь. Высоко, в мокрых космах тумана, пошёл треск. Сперва – едва различимый, под конец – тяжёлым ударом. Что-то мелькнуло, взвихривая туман… Птица Острахиль бросилась с неба, длинным светящимся клювом пробила рогожный кров… Хорошо, печники успели убраться. Тяжёлый клин льда своротил мокрую кладку. Брызнули щепы кружал, стенобитными ядрами свистнули камни, расплескалась тонкая глина.
Всё утихло в мгновения. Великан Сибир выпустил Ознобишу, которого прикрыл своим телом. Поднялись мезонька и Нерыжень, рухнувшие в обнимку. Ардван, начавший вскидывать руки к лицу, наконец их донёс – и увидел на ладони грязь, сдобренную кровью. Его и Тадгу заляпало глиной, посекло ледяными отломышками, ребята и не заметили как.
– Ишь… – промолвил кто-то рядом. – Порушить – единый миг, а вот чинить… Тяжко, долго, да, ты глядь, не с первого раза.
– Печка что! – вытряхивая зипун, отозвались с другой стороны. – Человека и того – р-раз! А поди оттятое обратно пришей!
Ардван посмотрел на перчатку Ознобиши, где под узорочной тканью скрывались мягкие катышки. Поспешно отвёл взгляд.
На долгом спуске в Книжницу было покойно и тихо. Здесь даже потолок со стенами остались светлей, чем в обычных улицах Выскирега. Сюда спускались с дозволенными светильничками, не дававшими копоти, а плесень истребляли токи свежего воздуха. Подавно не было и мазни на стенах. Озорных, шалых людишек, охочих до пачкотни, придерживали опричь.
– После Беды верхние жилища города, вырубленные в утёсах, начали замерзать, – рассказывал Ознобиша. – Там было много деревянного убранства. Его частью перенесли в подземелья, ставшие новыми домами почёта, но многое было покинуто и пошло на дрова. Жители, мучимые холодом, мало думали о ценности книг. Когда грозит гибель, старинные листы, хранящие бытословие Андархайны, делаются обычной растопкой… Я не судья тому времени, но мне милей храбрецы, обходившие брошенные дворцы ради сундуков с книгами, свитками, пачками писем… вплоть до записей торговцев… всё это наполнило подземелья, прежде видевшие только бочки с вином. Случалось, спасители знаний и охотники за растопкой рвали добытое друг у друга из рук. Достойнейший муж рассказывал мне, как в схватках тех месяцев ему приходилось обнажать меч, и дело не всегда ограничивалось угрозами. Будем же помнить: хранимое в нынешней Книжнице оплачено кровью. И я сам убеждался, что каждое зёрнышко сбережённого обретает качество золотой песчинки, лишь стоит как следует присмотреться…
Ардван кашлянул.
– Здесь по стенам письмена или свет так маячит?
В мягком камне там и сям блестели вкрапления. Додревний жар, породивший выскирегские скалы, запёк пласты песка
