Эдик молчит. Он бледен и держится за сердце.
— Вам плохо? — обеспокоенно спрашивает доктор Жданова.
— Кажется, я перенервничал, — отвечает он, с усилием улыбаясь посеревшими губами.
Доктор Жданова распоряжается поместить Эдика в палату, сама обследует его и находит у него сердечный приступ средней тяжести. Девушка в белой спецодежде склоняется над ним, Эдик вздрагивает и морщится: в его тело вонзилась игла.
— Ещё сердечного приступа мне не хватало, — сетует он слабым голосом. — Сделайте что-нибудь, доктор, чтобы я встал на ноги… Я должен быть рядом с дочерью, когда она… О господи, да что же это…
— Сейчас вам противопоказано волнение и сильные эмоции, — возражает доктор Жданова. — Они могут спровоцировать новый приступ, возможно, более тяжёлый. Вам нужен полный покой в течение всего этого дня, как минимум. Вам ввели смесь, расширяющую коронарные сосуды и обладающую успокоительным и лёгким снотворным действием. Это то, что вам сейчас нужно.
— Нет, нельзя спать, — стонет Эдик. — Как же Маша, я должен…
— Эдик, я буду с Машей, — говорю я. — Я буду с ней с самого первого момента, когда она откроет глаза. А вы с Ваней навестите её чуть попозже. Ваня, ты побудешь с папой? Видишь, ему от волнения стало нехорошо. Нельзя оставлять его одного.
Ваня кивает.
— Ладно, я побуду.
Я облачаюсь в белую спецодежду, переобуваюсь и покрываю голову шапочкой. Доктор Жданова велит мне также надеть стерильные перчатки и маску.
— Её иммунитет сейчас как у новорожденного, — объясняет она. — То есть, почти никакого. Мы, конечно, вводим основные антитела ещё во "внутриутробный" период, но чтобы этот искусственный иммунитет активизировался, нужно как минимум минут десять. Он "включается" с первыми самостоятельными вдохами и достигает своего максимального уровня только на десятой — двенадцатой минуте. Поэтому в течение первых минут после её пробуждения в новом теле к ней можно прикасаться только в стерильных перчатках, ни в коем случае нельзя целовать и обнимать. Минут через пятнадцать вы можете снять перчатки и маску, и тогда целуйтесь сколько угодно. Вам всё ясно?
— Да, доктор, вполне.
— Кстати, вы уверены, что не хлопнетесь в обморок? Конечно, вы сами испытали пробуждение в новом теле, но видеть это со стороны, да ещё у собственного ребёнка — совсем другое.
— Нет, доктор, всё будет хорошо. Я, конечно, волнуюсь, но это радостное волнение. В прошлый раз я провожала Машу, а сейчас буду встречать. Разница есть, согласитесь.
Доктор Жданова, перед тем как надеть маску, улыбается.
— Ну, смотрите… А то разволнуетесь, упадёте без чувств — Машу напугаете.
— Нет, — повторяю я твёрдо. — Я не какая-нибудь слабонервная.
Доктор Жданова надевает маску и кивает:
— Хорошо, идёмте.
Я тоже надеваю маску и следом за ней вхожу в операционную. Стол под "аркой" пуст, а на столе под пушкой транслятора лежит она — Машенька. Она уже не худая, как скелет, а вполне нормальная, даже чуть пухленькая. Из её рта тянется трубка, слышится ритмичное шипение: ей искусственно вентилируют лёгкие.
— Это пока она сама не задышала, — объясняет доктор Жданова. — Потом мы это уберём. Так, сегодня мы без ассистентов, так что будете помогать, Натэлла. Становитесь у её ног, и по моей команде пощекочете ей ступни. Эллочка, начинаем.
Рядом стоит установка со вставленной в неё ёмкостью с сиреневым желе. Элла быстро стучит по кнопкам, поднимает голову.
— Пуск, — командует доктор Жданова.
— Есть пуск, — отзывается Элла.
Начинается знакомое гудение и жужжание, ёмкость с желе раскручивается, прибавляя обороты, пульсируют полосы сиреневых огоньков сверху и снизу, а из пушки транслятора в середину лба Маши падает голубоватый, очень яркий и тонкий луч.
— Перенос начат.
— Элла, снизь скорость до пяти миллионов… Это ведь ребёнок.
— Снижаю.
Луч становится менее ярким, но по-прежнему непрерывно бьёт в лоб Маши. Не знаю, сколько это продолжается — минуту или две, а может быть, три.
— Внимание, перенос завершается. До завершения осталось десять секунд. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре…
Сиреневое желе вращается в установке всё медленнее, луч бледнеет.
— …три, два, один. Перенос завершён успешно, никаких сбоев и ошибок программой контроля не было обнаружено. Остановка транслятора.
— Так, Элла, ко мне, — негромко и быстро командует доктор Жданова.
Изо рта Маши быстро убирают трубку, надевают кислородную маску.
— Стимуляция дыхательного центра.
— Есть.
— Ещё.
— Есть.
Доктор Жданова приподнимает пальцем веко Маши и светит фонариком.
— Реакция зрачка есть. Энцефалограмма?
— Мозговая активность в норме.
— Пульс, давление?
— Шестьдесят. Давление — сто пять на шестьдесят три.
— Ещё стимуляция дыхания! Машенька, детка, слышишь меня? Дыши, уже можно! Давай, набирай воздуха в грудь.
Я помню это чувство: сознание уже есть, а грудь ещё не дышит, она как будто скована железными обручами. Я знаю, как трудно сделать первый вдох. Я зову:
— Машенька, родная моя! Мама здесь, с тобой. Дыши, ты можешь.
И она делает первый вдох — с хрипом втягивает в себя воздух. Это такое облегчение и счастье, что я смеюсь и плачу одновременно.
— Ещё, милая, ещё. Элла, увеличь приток кислорода.
Маша делает ещё один вдох, её веки дрожат и приподнимаются, взгляд мутный, потусторонний.
— Молодец, девочка, дыши.
Стол превращают в кресло. Доктор Жданова водит перевёрнутым фонариком перед глазами Маши, и она следит за ним взглядом.
— Стимуляция щекоткой!
Так, это мне. Кончиками пальцев, обтянутых тонким стерильным латексом, я щекочу Машины босые ступни, и они дёргаются, Маша вздрагивает всем телом.
— Так, хорошо, достаточно.
Я тихонько поглаживаю ножки Маши руками в перчатках.
— Машенька, посмотри на меня… Ты меня узнаёшь?
Кислородная маска снята, и Машины губы шевелятся. С них слетает первое слово:
— Мама…
Я подхожу и сжимаю её руку.
— Да, моя маленькая, я с тобой. Всё хорошо. Всё получилось.
Я несу Машу в палату. Она здорово потяжелела, это теперь не тот лёгонький скелетик, который я носила три месяца назад, но я всё-таки с наслаждением тащу мою дочь на руках. В палате я укладываю её на кровать, стягиваю перчатки и маску и первым делом крепко целую её.
— Любимая моя.
А Маша первым делом щупает голову. Она стягивает шапочку, и на грудь ей падает длинная тёмная коса, заплетённая чьей-то заботливой рукой. Я смеюсь:
