— Но ведь он не знает, что должно произойти?
— Нет, он просто чувствует страх.
— Я тоже.
— И я. Я весь переполнен страхом.
Она взяла его за руку.
— Знаешь, что я хочу и на что надеюсь?
— На что?
— Что мы будем вместе. Все трое.
— Я тоже на это надеюсь. Ты простила меня?
— Разве я могу не простить тебя, когда мы больны одной и той же болезнью? Хорошо, что ты пришел.
Он встал, и она посмотрела на него снизу вверх: изящный, белокурый юноша с чуть раскосыми глазами и выступающими скулами.
— Никлас, — сказала она. — Ты совсем не похож на своих степенных, упитанных, сердитых родственников — на деда Бранда, твоего отца Андреаса, старого Аре.
— Говорят, я похож на Тарье, — засмеялся он. — Дай Бог, чтобы я унаследовал и его душевную силу!
— Но он умер. Не смог противостоять проклятию.
— Да, он умер, — печально сказал Никлас.
И снова их охватил дикий страх.
Виллему нашла его руку, и он ответил ей крепким пожатием. Они чувствовали себя такими бесконечно маленькими по сравнению с тем неизвестным и непостижимым, что должно было однажды им встретиться.
Но когда? И в какой форме?
Через день Виллему разрешили сидеть.
И тут пришел Доминик.
Но он пришел не один: с ним были ее отец и мать — как стражи морали. Или, возможно, не морали: скорее всего, они боялись того, во что может вылиться беседа между молодыми людьми.
Сев на край постели, Доминик взял ее ладонь в свои руки.
Она с молчаливым восхищением смотрела на него.
— Виллему, я…
Он был так взволнован, что ему трудно было говорить.
— Так прекрасен, — прошептала она, — так элегантен, что у меня просто захватывает дух! Какая красивая одежда!
— Да, я оделся так по особой причине.
Она смутно догадывалась, почему, но все-таки спросила:
— В самом деле?
— Да. Но сначала я должен сказать, что завтра я уезжаю. Обратно в Швецию.
Все оборвалось внутри у Виллему.
— Но ты не можешь этого сделать!
— Дело обстоит так, что я больше не могу оставаться здесь. Я и так был здесь слишком долго. Но перед тем, как уехать, я хотел бы поговорить с тобой.
Они чувствовали, что между ними есть какая-то незримая связь, что-то временно затаившееся, но не утерянное. Они были так откровенны друг с другом в амбаре, лицом к лицу со смертью. Они осмелились доверить друг другу так много! Теперь же все было по-другому. Они знали, что между ними существует связь, но внешнее окружение мешало этому проявиться. Они были не одни. За ними наблюдали.
Виллему лежала, изможденная болезнью, и Доминик казался в этой комнате совсем чужим в своей щегольской одежде курьера.
— И ты даже не останешься на Рождество? — спросила она в безнадежной попытке удержать его.
Он с укором посмотрел на нее.
— Милая моя Виллему, — сказала из другого конца комнаты Габриэлла. — Разве ты не знаешь, что мы давно уже отпраздновали Рождество? В твоей комнате — ради тебя! Мы давно уже живем в 1675 году!
Она растерянно посмотрела на них — на всех по порядку.
— Я была так… больна?
Калеб улыбнулся.
— Ты была на пороге смерти, Виллему, — серьезно произнес он. — Ты спасена исключительно усилиями Маттиаса и Никласа — и нашими молитвами.
«Вот почему здесь был священник».
— Я беру с собой в Швецию Скактавла, — сказал Доминик. — В Норвегии ему больше нечего делать после провала бунта. Теперь он достаточно силен, чтобы ехать в карете.
Виллему пыталась переварить его слова, хотя это было нелегко.
Наконец, успокоившись, она спросила:
— Ты сказал, что одет так по особому случаю.
Он встал.
— Да, Виллему. Я вошел в двери Элистранда как жених. Ты ведь помнишь, я обещал спросить…
Он повернулся к ее родителям.
— Тетя Габриэлла и дядя Калеб, почтительнейше прошу руки Вашей дочери.
Габриэлла слегка охнула, Калеб закрыл глаза.
— Я надеялся, что ты не будешь спрашивать об этом, — с трудом произнес Калеб, — потому что мне ужасно не хочется говорить тебе «нет».
Доминик только сжал зубы — он ожидал услышать такой ответ, был готов к этому.
Но Виллему это не убедило.
— Я не понимаю, почему…
— Дорогая Виллему, — вздохнула Габриэлла. — Почему ты всегда выбираешь себе не тех мужчин?
— Я не считаю, что Доминик не тот мужчина.
— Но он не тот, кого мы можем признать зятем — и ты это знаешь, Доминик, — с болью в голосе произнес Калеб. — Вы оба из рода Людей Льда — и вы оба прокляты. Мы не можем рисковать появлением на свет нового «меченого», так же как и ты не можешь рисковать своей жизнью, Виллему! Ты слишком дорога нам.
— А мое счастье?
— Мы должны сделать этот выбор, как бы труден он ни был.
Габриэлла села на край ее постели.
— Ты знаешь, я родила однажды «меченого» ребенка, твою сестру. К счастью, этот ребенок умер. Но я не желаю тебе переживать подобную смерть.
— А я видел, каким стал Колгрим, — сказал Калеб. — Это был настоящий монстр, исчадие ада! И он был плодом брака двух Людей Льда!
— Но я не могу жить без Доминика!
Доминик старался держаться более трезво, хотя в глазах его была смертельная тоска и скорбь.
— Посмотрим, как все сложится, Виллему. Мы встретимся на свадьбе Лене, а до этого проверим себя в разлуке друг с другом.
Виллему всхлипнула, но обуздала себя.
— Что же, пусть так и будет. Увидимся летом.
— Нет, — с сожалением произнесла Габриэлла. — Я получила письмо от моей матери Сесилии: они отложили свадьбу до следующего года. В Дании сейчас чума, а мама все еще чувствует себя неважно после прошлогоднего воспаления легких. К тому же Эрьян Стеге, нареченный Лене, получит за это время повышение в чине, а потом уж выйдет в отставку.
— В отставку! — фыркнула Виллему. — Это звучит смехотворно! Они будут жить в сконском замке?
— Скорее всего. Элеонора София, дочь Леоноры Кристины, очень благосклонна к ним, потому что мать Лене, Джессика, когда-то была ее гувернанткой. Они хорошие друзья.
— Как дела у Леоноры Кристины? — спросил Калеб. — Она по-прежнему сидит в Голубой башне?
— Разумеется! И пользуется всеобщим уважением. В этой старой даме есть еще порох!
— Ах, не надо заговаривать нам зубы, — нетерпеливо произнесла Виллему. — Разве я не собиралась ехать с Домиником в Швецию? Разве не собиралась пожить некоторое время у тети Анетты и дяди Микаела?
— Да, — спокойно ответил Калеб. — Но это было до того, как с вами случилось это. Теперь эта поездка исключена.
У Виллему был такой вид, что она вот-вот вспыхнет — но она молча опустилась на подушки.
— Я знаю, — с печальной покорностью произнесла она, — что вы всегда правы, что вы не хотите нам зла, что вы любите Доминика.
