разница между тобой и мной. Потому что я никогда не претендовал на обратное.
Уоллес почувствовал себя выбитым из колеи.
– Черт побери, – пробормотал он. – Я не должен был говорить всего этого. Простите меня. Вы этого не заслуживаете. Никто из вас. Я… – Он посмотрел на Мэй. – Я горжусь вами. Я никогда не говорил этого прежде, и очень зря, но я действительно вами горжусь. Не могу представить, что занимаюсь вашей работой, не представляю, как она сказывается на вас. Не знаю, как можно иметь дело с людьми вроде него. – Уоллес с трудом сглотнул: – Вроде меня… – Он покачал головой: – Мне нужно отлучиться на минутку, о'кей?
Он оставил их. Мысли у него в голове обратились в сильнейший ураган.
Он ходил вдоль рядов растений, проводя рукой над их верхушками. И смотрел на лес. И гадал, как далеко он сможет добраться, прежде чем кожа у него начнет шелушиться. Каково это – сдаться? Позволить себе улетучиться? Такой вариант должен был испугать его сильнее, чем испугал на самом деле. Судя по тому, что он увидел, такое исчезновение означало пустоту и темноту, превращение в пустую оболочку.
И все же он продолжал думать обо всем таком. Думать о том, как бы вырвать из груди крюк и лететь, лететь, лететь сквозь облака к звездам. Или бежать, бежать, пока есть силы. Это желание было мимолетным, потому что если бы он осуществил его, то потерялся бы, превратился в то, что так пугало Хьюго. В скорлупку. Что почувствует Хьюго, глядя на Уоллеса, глаза которого будут мертвы, а оболочка пуста? Он почувствует себя неимоверно виноватым, и потому Уоллес не мог поступить таким вот образом. Только не теперь. И не когда-либо еще.
Хьюго был очень важен для него. Не потому, что был перевозчиком, а потому, что он был Хьюго.
Уоллес пошел обратно к веранде, с его языка готова была сорваться еще одна просьба о прощении. Но он замер на месте, услышав вздох, продолжительный хриплый звук, словно ветер шуршал опавшими листьями. Тени вокруг сгущались и казались живыми, звезды гасли, пока не осталась одна чернота.
Какое-то движение справа.
Уоллес посмотрел туда, его позвоночник словно заледенел.
Среди чайных кустов стоял Камерон. Всего в нескольких футах от него. Одетый, как и в тот раз. Грязные штаны. Изношенные кроссовки. Рубашки на нем не было, кожа казалась нездоровой и серой. Рот открыт, язык толстый, зубы черные.
У Уоллеса не было времени как-то отреагировать, не было времени на то, чтобы издать хоть какой звук. Камерон бросился к нему, его руки казались когтями. Он схватил Уоллеса за руку, и все, что делало Уоллеса тем, кем он был, улетучилось, когда в него впились жесткие холодные пальцы.
Уоллес прошептал:
– Нет, пожалуйста, нет.
Мэй громко закричала, зовя Хьюго.
Камерон наклонился к Уоллесу, лицо скорлупки оказалось в нескольких дюймах от его лица, глаза Камерона походили на чернильно-черные лужицы. Он обнажил зубы, из его горла изверглось глухое рычание.
Темные краски ночного мира начали расплываться перед глазами Уоллеса. Он хотел было вырваться, но это было ничтожно слабое желание. Он чувствовал себя чайным кустом – корни глубоко в земле, листья ждут, когда их сорвут.
Мощные вспышки света, ярчайшие звезды пронзили темноту. В каждой из них – видение, эхо прошлого Камерона. Он видел Камерона, а потом стал Камероном. Это было невероятно, грубо и жестоко. Это потрясало, лишало дара речи и ужасало. Это было…
Камерон рассмеялся. Напротив него сидел мужчина, и он был подобен солнцу. Где-то играла скрипка, мелодия была сладкой и теплой. Камерон хотел быть здесь и нигде больше. Он любил этого человека, любил всеми фибрами своей души, каждой клеточкой своего тела.
Мужчина спросил:
– Чему ты улыбаешься?
И Камерон сказал:
– Я просто люблю тебя, вот и все.
Другая звезда. Скрипка стихла. Он был молод. Еще моложе, чем в предыдущем видении. Перед ним стояли двое – мужчина и женщина, они сердились. Женщина сказала:
– Ты – мое самое большое разочарование.
И мужчина поддержал ее:
– Черт возьми, ну почему ты такой? Такой неблагодарный? Разве ты не знаешь, что мы для тебя сделали? И ты решил вот так отблагодарить нас?
И, о, до чего же это было тяжело, как же это огорчило его. Он был удручен и чувствовал тошноту, хотел сказать им, что может стать лучше, может стать, каким они хотят его видеть, только он не знает как, он…
Третья звезда. Мужчина и женщина исчезли, но осталось их презрение – зараза, циркулирующая по его крови и костям.
Мужчина, подобный солнцу, снова стоял перед ним, вот только его свет погас. Они ссорились. Неважно, по какому поводу, их голоса стали визгливыми, жалящими, и каждое слово было подобно удару в живот. Он не хотел этого. Он был несчастен, очень несчастен, он не понимал, что с ним не так, и сказал: – Клянусь, я стараюсь, Зак, я не могу…
– Знаю, – ответил Зак. И выпустив пар, вздохнул:
– Я стараюсь быть сильным. Правда стараюсь. Давай поговорим. Скажи мне все. Не заставляй меня гадать. Так не может больше продолжаться. Это убивает нас.
– Убивает нас, – прошептал Камерон, и звезды дождем посыпались вокруг них.
Уоллес видел обрывки не своей жизни. В ней были друзья и смех, черные дни, когда Камерон с трудом вставал с постели, злорадство, которое он чувствовал, стоя рядом с матерью и глядя на лежащего на больничной койке и испускающего последний вздох отца. Он ненавидел его, и он любил его, и он ждал, ждал, ждал, когда его грудь перестанет вздыматься, и когда это произошло, его горе сопровождалось диким облегчением.
Годы. Уоллес видел годы, когда Камерон был одинок, когда он не был одинок, когда он смотрел на себя в зеркало, гадая, станет ли ему когда-либо легче, и темные круги у него под глазами казались синяками. Он был ребенком, едущим на велосипеде жарким летним днем. Ему было четырнадцать, и он обжимался на заднем сиденье автомобиля с девочкой, имени которой не помнил. Ему было семнадцать, когда он впервые поцеловал парня, и его щетина оцарапала ему кожу, подобно молнии. Ему было четыре, и шесть, и девятнадцать, и двадцать четыре, и там был Зак, Зак, Зак, мужчина-солнце, и о, его сердце пропустило удар при виде него. Он не понимал, он не знал, что именно так быстро пленило его, но звуки вечеринки стихли, когда он шел к нему с замершим сердцем. Камерон был неловок и косноязычен, но умудрился выговорить свое имя, когда мужчина-солнце спросил,
