Периодически я ловил на себе взгляды, и они на самом деле в большей степени были злыми чем, например, любопытными, какими они были в первый день нашей поездки. Отряд действительно стал питать ко мне больше неприязни. Мне вдруг стало на это абсолютно плевать. На самом деле. Сил испытывать хоть какую-нибудь эмоцию не осталось.
К вечеру ситуация немного изменилась. И меня слегка отпустило, и взгляды, бросаемые сквозь прутья, стали менее колючими. Должно быть, братья-воины, увидев, что я больше не буяню, решили, что и впредь я буду вести себя пристойно. Я, в общем-то, был обеими руками «за», но нашим с ними чаяниям не суждено было сбыться.
Остановка на ночевку прошла как обычно, за единственным исключением. Огюст удивил меня тем, что все-таки выпустил меня на некоторое время из клетки размять кости, но с условием, что перед сном я снова вернусь в нее. Естественно, я согласился.
Стоило мне только почувствовать земную твердь, как рядом возник брат-оруженосец. Куда бы я не пошел, он везде следовал за мной, и смотрел на меня так, будто всерьез считал, что я в любой момент могу рвануть в лес.
Кроме небольшой прогулки, мне также разрешили нормально поужинать, вне тесной клети. Немой возница, пока я ел, не иначе как по приказу старшего инквизитора, подрядился сделать мне новую повязку. Старая исчезла, скорее всего слетев во время приступа. Помимо прочего он еще и нанес мазь на ссадины, старые и новые, появившиеся от того, что я во время приступа пытался пробиться сквозь металлические прутья.
Наконец пришло время возвращаться в передвижную тюрьму, а мне этого жутко не хотелось. Я понимал, что вариантов у меня немного, но, подойдя к повозке вплотную, остановился. Я просто не мог заставить себя переступить порог клети. Вот и дождался, пока меня не впихнули туда силком. Впрочем, обиды я за такое обращение не затаил.
Когда в середине ночи снова разверзлись небесные хляби, я даже не стал цепляться за свое сознание. Почти привычно скользнул в чернильный колодец, и темнота накрыла меня с головой. Страх сковал внутренности, но последняя мысль была почему-то отстраненной. Я подумал, что моим спутникам так и не суждено выспаться. Вместе с шумом дождя, скорее всего, их разбудит мой вопль.
За время нашего путешествия я еще несколько раз также внезапно приходил в себя. И каждый раз декорации менялись. Разное время суток, различный вид из-за решетки, очередной всадник, сопровождающий мою повозку. И лишь одно было неизменным — опостылевшая уже клеть.
С каждым новым пробуждением я все сильнее замечал ухудшение своего состояния. Я становился все более нервным и дерганым. Пугался малейшего шороха, и очень часто смотрел вверх. Иногда пол дня не мог разжать сцепленную в кулак кисть, либо унять сотрясающую мое тело дрожь. А порой на меня накатывала такая беспросветная апатия, что я мог лежать на дне своей повозки целый день, не шевелясь и не отрывая взгляда от небес. Я уже не говорю о том, что практически все это время я испытывал страх перед гневом Его. Священный ужас.
Эти изменения почувствовали даже мои сопровождающие. Однажды на ночевке к моей клетке подошел Айронхарт и спросил, все ли со мной в порядке. Я чуть не рассмеялся ему в лицо. На мой вопрос, с чего вдруг такая забота, он ответил, что все в отряде заметили кое-какие перемены в моем поведении. Первобытный человек, что заменяет меня на посту в те моменты, когда мое сознание в страхе бежит прятаться в самые темные закоулки души, начал сдавать. Он теперь меньше орет, почти не пытается сломать клетку и все больше просто лежит пластом с безнадегой во взгляде таращась в небо. Словно зверь, угодивший в ловушку, осознавший, что выбраться не получится, смирившийся с судьбой и покорно ожидавший развязки.
Что я мог сказать сиру Дикону? Что дела у меня весьма плачевны? А смысл? Вряд ли он смог бы мне чем-то помочь. Да и вообще кто-либо. Я или справлюсь с этим напряжением или нет, и тогда оно меня убьет. В любом случае оба варианта принесут мне какое-то облегчение.
Я даже близко не представлял, какой день мы находимся в пути, давно сбился со счета. Очень трудно считать дни, когда из памяти у тебя может пропасть целая неделя. Я просто ждал встречи с архимагом, как избавления. Чем бы не закончилась наша схватка, избавление она мне и принесет.
Я не имел ни малейшего понятия, как вообще продвигается наша погоня. Есть ли какие-то сложности с этим делом, или все в порядке, и мы вот-вот настигнем беглого чародея. Исходя из того, что даже по моим подсчетам в дороге мы находились уже слишком долго, а лицо старшего инквизитора на последней видимой мной остановке было мрачнее тучи, на столько, что даже облаченные в тяжелый доспех солдаты ходили перед ним на цыпочках, какие-то проблемы с преследованием все же возникли. Меня по этому поводу в известность никто не ставил, поэтому я не особо и переживал. Если признаться, то я в любом случае сильно бы не тревожился. Серая апатия, навалившаяся на меня в последнее время и погасившая яркость красок мира, сделала из меня фаталиста. Нагоним колдуна — хорошо, нет — значит так тому и быть. Главное — это не ляпнуть такую крамолу кому-нибудь из членов ордена.
Погоня явно затягивалась, и это сказывалось не лучшим образом не только на моем моральном духе. Солдаты тоже устали от этого бесконечного и однообразного путешествия сквозь бескрайнее грязно-молочное марево.
Впрочем, придя в себя в шестой или седьмой раз, я увидел, что однообразие нашего похода наконец прервано. В наш маленький караван влилось еще несколько человек, что не только разбавило отряд, но и скуку на лицах наших вояк.
Когда я осознал себя в своем теле, которое меня едва слушалось, первое, что царапнуло мое сонное сознание, прибывавшее будто в блеклом тумане, был чей-то голос. Мужской, глубокий и раскатистый, словно заполняющий собой все пространство. И это в поле. Какой же эффект он создает в закрытом помещении? Голос был однозначно новый, неслышимый мной ранее, уж я бы точно запомнил этот тембр, а значит к нашему каравану примкнул кто-то еще. Если только не случилось чудо, и наш немой возница не заговорил.
Любопытство победило желание обратиться в статую и никогда в жизни больше не шевелиться. Я оторвал голову от пола и приоткрыл один глаз.
Изменения точно произошли, и это касалось не только пополнения отряда. Почему-то моя передвижная тюрьма катилась теперь перед фургоном Огюста, а не плелась позади него, как раньше. К добру это или к худу, но зато теперь я, как минимум, мог, не меняя позы, наблюдать за искателем правды, сидящем на козлах рядом со своим извозчиком и бросающим косые взгляды на некого господина. Который, кстати, и был обладателем столь гулкого баса.
Это был мужчина лет сорока пяти, не слишком высокий, зато крепкого телосложения, правда немного округлившийся в районе живота. Одет он был в монашью рясу, хоть и не стандартного покроя, да и материал подобран был явно не самый дешевый. Он носил светлую аккуратно подстриженную бороду и такого же цвета короткую прическу. Держался мужчина довольно уверенно, даже несмотря на то, что находился в компании старшего инквизитора, в присутствие которого робели и не такие чины. По его повадкам, а самое главное из-за голоса, можно было решить, что он из ораторов, но я по самым мелким и незначительным деталям сразу записал его в духовники. Общение с подобными ему на протяжении многих лет научили определять людей этой профессии с полувзгляда.
В ноздри мне ударил запах рвоты. Должно быть моей, в гости ко мне, внутрь клети, никто не заходит. Я скривился, но положение менять не стал, чтобы не привлекать к себе внимание.
Не только мне их, но и им меня было прекрасно видно с этого ракурса. Хоть на меня никто из троих почти и не смотрел. Внимание возницы было сосредоточенно на лошади, а искатель правды с духовником были заняты друг другом. Незнакомец ехал верхом рядом с фургоном инквизитора и вел с Огюстом довольно интересную беседу. Беседа касалась меня. Благодаря тембру его голоса, я мог слышать ее без проблем. По крайней мере ее половину так точно.
