срам поминать.
– Невелика убыль стряслась бы! – рычал воевода. – Меня сбили – Смешко ведёт! По уряду дедовскому, отцовскому! А Смешку собьют…
– Так, глядишь, Облаку черёд настанет, – подхватил первый витязь. – Нет уж, Сиге, лучше ты душу в теле крепче держи.
Окаянный огрызнулся:
– А ты другой раз советом крепче радей!
Смешко виновато умолк. «В бороду мне плюнь, если к праведным или слугам их ещё хоть на перестрел подойду!» Это Сиге ему наедине сказал. При людях такого не говорят. Себе не соврёшь! Знал воевода, что позавидовал Сеггару. Устремился славу наискивать, а доискался бесславья. «Слыхали? Окаянный в пиру веселится, а после наймовщика оставляет!» И такое скажут про него, и ещё не такое.
Воевода, смягчаясь, проворчал Облаку:
– Надо было с тобой к чуварам идти. Вагуду заметил у них – те же гусли твои, дыбом поднятые, и короба нет.
Облак только рукой отмахнулся. Кому счастье, кому ненастье! Такое, что со всех сторон обложило!
– Жаль младшего боярича покидать, – сказал Смешко.
Это он, первый витязь, относил Гволкхмэю Кайдену вспятное слово. «Вот задаток, принятый у доброго Югвейна. Назови, сколько за обиду желаешь, и распростимся». Полной мерой выслушал попрёков и срамословий. Странное дело, смущался не насупленных хозяйских бровей, а погасших глаз пригульного.
Смешку будто услышали. Сверху, из дозорного гнезда, ссыпался отрок:
– Батюшка воевода! Сын боярский с рындами к нам идёт!
Со стороны крепости вправду подходил Воган, сопровождаемый двоими верзилами. Это не удивляло, хотя в былые дни юнец приходил уже запросто, без охраны.
– В знак негодования пригульного отправил? – тихо спросил Окаянный. – Я небось к нему первого витязя посылал…
– Или таков боярский ответ, – вздохнул Облак, – что пригульной один и спасётся, поскольку Смешко заступится.
– Да ладно, – сказал Смешко. – Смотри, идёт-улыбается.
Воган вправду шёл важный, торжественный и весёлый. У во́рота, напоказ, поверх шубы, качалось на ремешке кольцо стрелка. Саморучно вырезанное из оботурьего мосла. Пустяк вещица, ан второй такой нету в крепости, полной стрелков!
– Беседе вашей кланяюсь, храбрые воители. – Воган коснулся снега шитой рукавицей.
– И твоему совету век стоять, чадо боярское, – вернул поклон воевода. – С добрыми вестями пожаловал али с дурными?
Хотя у самого от сердца почти уже отлегло.
– О том тебе судить, государь воевода. – Воган по привычке набрал воздуху в грудь, хотя вечная залёглость поотпустила, голос больше не гундосил, звучал. – Вот что этими устами глаголет тебе прегрозный батюшка наш, начальный сокольник праведного царевича, славный боярин Гволкхмэй Кайден! – Юнец приосанился, даже руку простёр. – Слово моё, вольный воевода, к тебе таково! На том привет и поклон, что против совести не идёшь. Зрю у порога своего обычай геройский: того делать не хочешь, в чём усомнился; а коли я на толк навести тебя не сумел, в том моя вина, не твоя. Потому и нечего мне за обиду с тебя доправлять сверх задатка… разве что попрошу, чтобы ты Югвейна, доверенного гонца моего, для нового найма в людные места проводил.
Воган улыбался с облегчением и восторгом. Не сбился! Всё как велено передал! До словечка!
– Батюшка мой прегрозный, славный боярин Гволкхмэй Кайден, ждёт тебя, государь воевода, завтра пополудни со всею дружиною. Содеем, сказал, обряд умывания щита, как от предков завещано… воссядем за честные столы-скатерти, обиды с досадами отрицая… на том же и распростимся приязненно.
Двоих отроков воевода всё же оставил сани стеречь. Сам понёс кожаную суму с родовым щитом предков. В крепости они с боярином отворят себе кровь, чтобы свежей рудой смыть старые отпечатки. Расторгнуть ряд, содеянный в устье Светыни.
– Больно кроткое да ласковое слово боярин прислал, – хмурился Смешко. – Про того ли Кайдена чувары нам баяли?
Он нёс лук без тетивы. Хотел напоследок Вогану преподать, как снасть тугую наля́чивают.
– Мыслишь, иное над щитом запоёт? – спросил воевода.
– Совсем иное навряд ли, сила не та. Вот поторговаться – пожалуй. Будь я Кайден, убедил бы тебя о злосчастном походе вовсе забыть.
– Ишь как. А взамен?
– А сам взамен забыл бы про то, что мы ряд рядим, потом пятим.
Облак шёл рядом, слушал вполуха. Душа болела о гуслях. «Тонок чехолок, застынут в пути, верные голоса растеряют!» И о песне, что в себе нёс, болела душа. «Буду про сокола думать. Птицу безгрешную воспевать. А чьи-то наветки – не моего ума дело…»
– Югвейн назад с нами пойдёт, – продолжал Смешко.
– Глядишь, вправду пойдёт. Что с того?
– Вдруг совета испросит, кому бы из воевод поклониться?
– Ну тебя, Смешко. Я тенётам разрешения чаю, а ты узлы новые вяжешь!
– Боярину спою ныне, – бормотал Облак, – а там как повезёт. Нешто последний раз слово к слову прилаживал? О вагудах диковинных спрошу, не забуду. Белые крылья…
– Он к другим пойдёт. Мы же, слово дав, промолчим.
– Либо сами найма потом не доищемся. Отступщиками прослывём.
– Поделом прослывём. А Югвейн… Ялмака второго найдёт. Которому всё равно, кого за грош изрубить.
– И толку от теперешних уговоров…
– Я красную песню сложу и всюду петь буду! Про последний побег великого корня. Про то, как рвала его буря! А после накатился валун, совсем придавить мог… ан заслонил!
– Вона что. И уразумеет народишко?
– А смотря как спеть!
– Возложишь ли, Сиге, на песню живот наш, славу и честь?
– Возложу. Будто не снесёт на крыле!
Тяжек воеводский шелом. Тяжко за всех решения принимать.
Ворота со скрипом растворились навстречу. Едва на сажень: незачем со двора тепло упускать. От движения воздуха внутри заметались зелёные пламена. Смешке показалось, светильники висели ниже обычного. Они ярко озаряли двор, покидая верх круглой пятери в неверных потёмках. Внизу было пусто. Мёртвый конь не подглядывал в дверную щель денника. Все створки стояли плотно закрытые, превращая двор в сплошной деревянный колодец. Две чернавки взбежали по всходу, скрылись из глаз.
Облак вытащил гусли из чехолка, приласкал пальцами струны. «Белые крылья…»
– На все четыре ветра тебе, хозяин ласковый! – громко окликнул воевода. – Гости во дворе! Будь милостив, покажись!
– Иду, иду, – тотчас отозвался голос боярина. – Уж ты прости старика.
Шаги, шорохи наверху… Сзади проскрипели, закрываясь, ворота. Сначала внутренние створки. Потом, глухо, наружные. Стукнули запорные брусья. «У боярина сынов двое. И Югвейн, помощник доверенный. Эти-то где?» Смешко, уколотый внезапной тревогой, сощурился сквозь зелёные сумерки. И кое-что разглядел. Из теней выплыло лицо Вогана. Круглые белые глаза с ужасом смотрели на Смешку. Губы медленно двигались, молча произнося: «Берегись…»
…Дальше Смешко не думал – действовал. Тело резко прянуло влево, рука простёрлась копьём, сшибив Окаянного. Стрела с красными перьями свистнула мимо локтя, пронизала воздух там, где миг назад дышала грудь воеводы…
…Гулко
